— Да, — сказал герцог Орлеанский, — более гордый среди бедствий, нежели при своих победах, он пережил своих современников, как надменный дуб, возвышающийся над сокрушенными деревьями леса.

— Да продлит Господь его жизнь для счастья Франции! — воскликнул наследник.

— Да хранит его Бог! — повторили герцог Орлеанский и Шавайе.

— Я говорил вам, кажется, — сказал наследник после краткой паузы, — что положение господина де Блетарена было неважным. Я получил подробный отчет о его деле. Случаю было угодно, чтобы в беспорядках, ознаменовавших регентство её величества Анны Австрийской, этот вельможа часто привлекал к себе внимание. Он проявил храбрость, неукротимую пылкость и редкие военные достоинства, которые продемонстрировал в победах над королевскими войсками. Но как был он забыт в милостивом манифесте, простившем преступления стольких виновных? Не знаю. Была ли это случайная забывчивость или скрытая воля? Кто это может знать? И, извлекая его имя из забвения, в которое оно погрузилось, не пробудим ли мы этим дремлющую опасность?

— Если он виновен, ваше высочество, я в том согласен, что другие были столько же и больше него виновны. Он был в дружеских отношениях с семейством Конде. Он уступил слепой пылкости молодых лет и влечению сердца.

— Я это знаю и справедливость требует, чтобы он получил прощение, данное другим. Не губят же кустарники, когда щадят большие деревья.

Это было сказано твердым голосом, в котором уже слышался король. Видно было, что говоривший — внук Людовика XIV.

— В общем, — продолжал наследник, — если в молодости господин де Блетарен был виновен — и мы надеемся, что с Божьей помощью междоусобные войны не возвратятся более в государство, — он много страдал в продолжение своей скитальческой жизни и безутешной старости. С тех пор протекло много лет. Милосердие приличествует королям, представителям милосердия Господня на земле, и я постараюсь, чтобы дед мой проявил его в отношении де Блетарена.

— На вас снизойдут благословения трех сердец, ваше высочество. Они уже молят за вас.

— О, не торопитесь! Я знаю, чего хочу, но не знаю, что могу.

Разговор был окончен. Эктор хотел удалиться, но наследник, взяв под руку герцога Орлеанского, вышел вместе с ним из кабинета.

В соседней комнате в этот момент оказался придворный лакей. При виде трех особ он обернулся, и на лице его явилось удивление.

Это был брюнет с румяным лицом, лет пятидесяти отроду.

Он стал в простенке, наблюдая в зеркале за движениями трех собеседников. Его руки слегка дрожали, губы немного побледнели.

— Эй, — сказал наследник, заметивший его. — Здесь очень жарко, прошу подать мне стакан смородинной воды.

Лакей молча вышел и вернулся через минуту с подносом, на котором стояли стакан и графин.

У выхода наследник остановился.

— Положитесь на меня, — сказал он, обращая взгляд к Эктору, — я уважал вас, не зная лично. Познакомившись же с вами, я вполне готов служить вам. Поэтому почитайте сделанным все то, что я смогу.

Придворный лакей стоял рядом, он взял стакан в одну руку и наливал другой. При последних словах наследника рука его так сильно задрожала, что слышен был звон горлышка графина, ударявшегося о край стакана.

Но Эктор, полный признательности, не обратил внимания на смущение лакея, как и герцог Орлеанский с наследником.

Он снова поблагодарил своего покровителя и вышел, оставив наследника, который возвратился в свой кабинет.

Оставшись один, придворный лакей перевел взгляд, горевший огнем, с двери, в которую вышел Эктор, на дверь, закрывшуюся за наследником.

— Хорошо, — сказал он, — а я-то ещё колебался! Теперь я решился!

Вечером при прощании Блетарен обнял Эктора и соединил его руку с рукой дочери, сказав:

— Дети, мы можем ждать.