Акустика в колонном зале была такая, что шаг на одном конце слышен был на другом. Серебристо-белая матовая, точно лёд, исчерченный коньками, плитка пола выдавала женщин на каблуках.

Селия обернулась на звук.

Тати Казарова дошла до центра зала и остановилась.

Неосведомленному свидетелю сцена не показалась бы напряженной: две женщины смотрят друг на друга, проходит мгновение, царапая тишину, следом за ним второе, третье – одна из женщин кивает – спустя ещё два-три цепких крючковатых мгновения, вторая отвечает ей таким же неглубоким размеренным поклоном.

Кузьма стоял сначала рядом с Тати, затем сделал шаг вперед. Его лицо было закрыто густой кремовой вуалью, и Селия поблагодарила за это высшие силы – она предполагала, что ей больно будет видеть снова его красоту, утраченную для неё, и потому грустную, как мелодия скрипки.

Кузьма покрыл лицо несмотря на недовольство Тати: после возвращения из Новой Атлантиды она ворчала на него, призывая мыслить прогрессивно и не носить платки. Он порой слушался её, постепенно разбавляя свою картину мира тонкими струйками атлантийской демократии, но сейчас был явно не тот случай: Кузьме было стыдно перед Селией, и он не хотел, чтобы она уничтожающим взглядом посмотрела в его открытое и потому совершенно беззащитное лицо.

Расправив ритуальное полотенце, юноша повесил его на руку словно официант.

Женщины приблизились. Тати должна была встать слева – со стороны сердца, Селия – справа.

Каждая взялась за свой конец полотенца. Кузьма убрал руку, середина полотенечного жгута качнулась и провисла. Тати слегка натянула свой конец, Селия сделала то же: теперь они чувствовали напряжение рук друг друга через жёсткую белую ткань.

Тати зажмурилась, белая вспышка фотоаппарата внезапно ужалила её в глаза. Селия изящно повернула голову – привычная – позировала перед камерой.

"Сегодня же это будет на первых полосах всех хорманшерских газет, на телевидении, в сети – везде," – подумал Кузьма.

Селия символически покачала свой конец, как если бы она жала живую руку. Тати ничего не оставалось, кроме как повторить её движение. Ритуал был кончен, соглашение скреплено. Кузьме отдали полотенце, которое после надлежало сжечь.

Команда репортеров добросовестно сфотографировала напоследок юношу, застывшего с белым жгутом, переброшенным через руку, Селию в кремовом брючном костюме, на каблуках, и Тати, кажущуюся девчонкой-подростком от сравнения с высокой и сочной хармандонский красавицей.

Цикадами стрекотали фотоаппараты. Весь мир скоро узнает, как высоко взлетела дочь небогатой предпринимательницы из Новой Атлантиды, которая всю жизнь только и делала, что торопливо, дрожащими руками, соединяла и держала вместе концы вечно расходящихся прорех в бюджете своей маленькой фирмочки. Жаль, Тати не могла видеть, как её мать залилась слезами от переизбытка и противоречий нахлынувших эмоций, а её дочь Энрика, подбежав к отцу, пахнув облаком чёрных, пышных, как губка, волос, сунула ему под нос газету и провозгласила радостно и гордо:

– Смотри! Моя мама скоро станет Королевой! А это значит, я тоже стану Королевой, когда вырасту! Потому что у меня хорошая наследственность!

Алан никогда не говорил дочери дурно о Тати, он хотел, чтобы она, повзрослев, сама сделала все выводы, возможно, встретившись с матерью, посмотрев ей в глаза; он не понимал ни тех одиноких отцов, которые, как кашей, пичкают детей байками, о том, что их матери героини, летчицы, космонавтки, ни других, которые напротив всю жизнь только цедят яд в адрес оставивших их женщин, не стесняясь детей.

Алан посадил на колени дочь, залюбовавшись свежим, как морозный рассвет, детским румянцем, длинными ресницами, розовым цветком рта. Энрика росла похожей на Тати, но от него взяла тёмные оттенки волос и глаз.

– Я тебе вот что скажу, милая, – сказал он, ласково потрепав облачные кудри девочки, – Твоя мама – авантюристка…

– Это такая профессия? Это хорошая профессия? – защебетала Энрика, она была очень разговорчивым ребенком, – Ты же говорил, что она воевала на войне!

– Это и не хорошо и не плохо, деточка, это вопрос выбора.