Итак, дорогой брат, время тянется медленно, но все же мы проводим его не без пользы для нашей страны и нашего народа, и я надеюсь, что в один прекрасный день мы сможем возвратиться к тебе с ценными сведениями. Несмотря на холодную и сырую погоду, мы с Анишем сумели тщательно изучить здешние укрепления. Мы делали это урывками, понемногу, чтобы не навлечь на себя подозрение, будто мы ко всему прочему еще и шпионы. В особенности нас интересовало, выдержат ли эти стены удары снарядов, а потому мы побеседовали с сержантом артиллерии Бардольфом Эрвиккой.

Командует артиллерией, как тут принято, знатный нормандец, по имени Гай Фицосберн, молодой глупец, лишенный подбородка, с голосом, напоминающим лошадиное ржание или, скорее, ослиный крик. Да‑да, именно ослиный: и‑а‑и‑а.

Все, что он знает о своей должности, – это размер жалованья. Но сержант Бардольф – человек сведущий. Невысокий, крепко сбитый, как большинство саксов, с грубыми чертами лица, изуродованного вдобавок множеством угрей и карбункулов, сверкающих, точно раскаленные ядра. Как и все саксы, он то и дело вставляет в свою речь некое словцо, не имеющее, насколько мы в состоянии разобраться, никакого отношения к теме нашей беседы. Это словцо означает любовные забавы, в особенности тот их способ, который с наибольшей вероятностью может повести к зачатию. Судя по тому, что это слово употребляют в качестве ругательства, здесь к любви относятся с пренебрежением и даже с презрением.

Для начала я спросил Бардольфа, не кажется ли ему, что стены Тауэра, в особенности внешний пояс, недостаточно широки и нуждаются в дополнительном укреплении. Ведь направленный артиллерийский огонь может разрушить эти стены, верно?

– Потеря времени, сэр, – отвечал он, предварительно втянув воздух сквозь оттопыренные губы и выпустив его с фырканьем через нос. Он вставил сюда свое любимое словечко, и я сперва с непривычки подумал было, что сержант имеет в виду: мы потеряем таким образом время, которое лучше было бы потратить на любовь, но конечно же он ничего подобного сказать не хотел.

– Видите ли, сэр продолжал он, – нет на свете такой долбаной стены, которая бы выстояла против долбаного пороха, пусть она будет хоть поперек себя шире.

– А выстроить ее из камня, тридцати футов в ширину?

– Это уж не стена. Это целая долбаная гора. И все одно: дай мне достаточно пороха и не торопи меня, я и ее раздолбаю!

– Так есть ли, дорогой друг, средство защитить стену от артиллерийского огня? – спросил его я (вернее, этот вопрос по моему приказу задал Аниш).

– А то как же!

Мы стояли на стене между двумя башнями. Здесь легко могли бы разойтись два вооруженных воина.

– Пошли со мной.

Сержант отвел нас в ближайшую башню, в большое круглое помещение, диаметром примерно в тридцать футов. Большую часть этой комнаты занимала пушка длиной в двенадцать футов и ее принадлежности, а именно: шомпол, заканчивавшийся огромной шваброй, открытая бочка с водой, рядом еще одна бочка – с порохом, и два десятка каменных шаров почти идеальной формы, каждый из которых превышал в диаметре два фута. Здесь имелась также полка с кремнем и огнивом и трутница, в которой хранился смоченный в селитре, а затем высушенный фитиль.

– Все на месте, – крикнул мне в самое ухо сержант Эрвикка, – все наготове! Всякому, кто попытается причинить ущерб его величеству или его владениям, враз яйца оторвем.

Я подивился, как он сумел сложить вместе столько слов, не помянув совокупление.

– Вот как мы защищаем стены от вражеских пушек – у нас тут своя пушечка и там в башнях еще шесть, и все они гораздо больше, чем эти долбаные ублюдки могут выставить против нас.

– Понятно, – сказал я.