(Я смотрел на него — и не видел его крыльев. Куда они исчезли?)

— Сережа тоже беспартийный, — сказала мать К. — Он собирался вступить, но…

— Может, и лучше, что не вступил, — сказал Г.

— Вы — депутат…

Г. вздохнул и потер лоб рукою. Машинальным движением он взял одну из роз и стал обрывать лепестки. Острый шип уколол его, на пальце проступила крошечная капля рубиновой крови. Г. вздрогнул всем телом.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо… Позвоните мне… потом.

…Что, если судья У. выздоровел и у него появилась душа? Ведь может же быть такое? Ведь правда же — может?! И вновь мое сердце исполнилось надеждой, и с этой надеждой я вернулся к К.

Спустя несколько дней огромная вода закончилась, ржавые люки отворились, людям приказали вылезать из колодцев, и я с несказанным облегчением увидел среди выбравшихся — К.

Но выбраться смогли не все. Многие так и остались лежать там, в черной и склизкой глубине. На тех, кто, шатаясь, смог выползти, почти не было одежды. Она сгнила.

7

Сойдя с парохода, К. попал в очередную тюрьму — такой большой тюрьмы мне еще не приходилось видеть. Это была не такая уютная тюрьма, как до парохода, но тюрьма разумная: там К. и других прибывших с ним вместе людей накормили, позволили вымыться и — о чудо! — подарили им новую, хорошую, теплую одежду. (К. уже привык к тюрьмам, забыл, что можно жить вне тюрем, и совершенно искренне считал некоторые из них хорошими, и так же привык к ним я.) Но и в этой тюрьме задержаться не удалось. Каждый день, а иногда и по нескольку раз в день из тюрьмы выводили людей, грузили в большие открытые машины и увозили куда-то; очень скоро пришел черед и К.

Машина, как я уже сказал, была открытая: я только сейчас осознал, какая это удача. Ведь К. мог спрыгнуть с машины и убежать! (Там, куда посадили К., даже Вертухаев не было: они сели в закрытую голову машины.) Ну же, решайся! — взмолился я. Опереться рукою о невысокий борт, перебросить ловкое свое тело (ведь К., несмотря на все то, что делали с ним, все еще был молод и ловок, и крылья его, так долго сложенные в бездействии, не утратили сил), и — свобода, простор, пушистые сопки, гостеприимно раскинувшиеся кедры, нежные лиственницы, медом налитый шиповник, черные и алые ягоды, поблескивающие в изумрудной траве, розовый, на ветру танцующий иван-чай!

Но К. не прыгал. Другие люди — тоже. Я недоумевал, я злился на К., я впал почти в бешенство — почему, почему?! Там, где все зеленое, все живое, там, куда не ходят Вертухаи, — там он мог бы быть в безопасности…

Наконец К. будто бы услышал мои мысли.

— Прыгнуть бы сейчас… — сказал он.

Человек, сидевший рядом с ним (пожалуй, это был скорее Комбриг — не тот, с которым К. ехал в вагоне, а другой, относимый мною к той же категории, но чистых, беспримесных типов среди людей, как я уже понял к тому времени, не бывает: кое-какие черты Брата неуловимо проглядывали в нем), вздохнул.

— Ну, прыгнешь — а потом?

Они даже голоса не понижали, говоря об этом.

— В тайгу…

— В тайгу! — усмехнулся Комбриг-Брат. — Ты сам откуда родом?

— Из Одессы.

— А жил где?

— В Москве.

— Много ты в тайге проживешь!

До сих пор я — остолоп! — не задумывался о том, что в тайге кому-то может быть плохо. С моей точки зрения, не было ничего прекрасней тайги; но, разумеется, человек — это совсем другое.