Веселый возчик, ага. Тридцать три раза подумаешь, прежде чем подойти близко.

Наши близнецы были одеты в нормальную одежду, хоть и смотрелись под землей призраками в человеческом платье — а здешние и не прикидывались, что им нужно по-настоящему одеваться. Горожане, похоже, сооружали себе одежду из кусков тумана — уж не знаю, как они его кроили и шили; горожанки все кутались в черный дым, который тек с них шелковыми складками — смотрели громадными глазищами поверх дымных струй, сами вроде столбов дыма над кострами. А на стражниках были только доспехи из… ну, из этой грозовой стали, из которой тени делают мечи. У каждого вместо панциря клубящееся облако, по которому ходят зарницы, а над облаком — жуткая змеиная харя с горящими глазами, в волчьих ушах длинные серьги из маленьких косточек, а лохматый туман на башке заплетен в косу и извивается, как змеиный хвост. И нашим близнецам этот ужас почтительно отсалютовал молниями.

Но на нас самих, на живых, стража так посмотрела, будто мы норовим пройти без пошлины. Яблоня прижалась плечом ко мне, я ей шепнул: "Ничего, они при исполнении", — и тут же Ла сказал:

— Жены человеческого государя — под защитой воинов дворца.

Стражники снова отсалютовали и ровно ничего не сказали, хотя и поухмылялись гнусно, а мы пошли вдоль городских стен, как и собирались. Услышь, Нут — я уже думал только об одном: как бы нам всем, а главное — Яблоне с Огоньком, добраться до мира подзвездного! Из страны теней еще никто живой не возвращался — и я уже ни в чем не был уверен.

Кое-где под ногами был камень, из которого росли каменные стволы, мертвые и влажные, будто облизанные; кое-где всю городскую стену оплетал плющ — как у нас под солнцем, только бледного неживого цвета, и листья у него были жирные, белесые, с какими-то щупальцами с исподу. В камень этот плющ вцеплялся намертво, хищно — трогать его руками не хотелось совершенно.

И цветы на нем слишком уж напоминали разинутые зубастые ротики. Ну давай, мол, сунь сюда палец, если он тебе надоел, ага. Я видел, как в такой ротик попался подземный таракан — только панцирь хрустнул.

Пчелка проворчала, что не станет ни на что тут смотреть, и уставилась себе под ноги. Молния озиралась, виляла хвостом — на Пчелку фыркнула:

— Я тебя за руку, как слепую, не поведу!

Пчелка огрызнулась, что и не нуждается в помощи, положила руку Сейад на холку и прошла вперед — всем видом показывала, как оскорблена и унижена. А Яблоня взяла у меня младенца.

— Отдохни, — сказала. — Я вижу, как ты устал, Одуванчик. И я хочу, чтобы твои руки были свободны, на всякий случай — ты же сильнее меня, правда?

Она была такая настороженная, моя госпожа — как птичка, которая клюет крошки на подоконнике. Она сама измучилась всем, что у нас за последнее время произошло, и ножки у нее болели, я думаю — но она держалась, как подобает царице. Чтобы никто не подумал, что она обычная слабая женщина.

Выросла госпожа моя Яблоня за последние несколько дней. Младшая государыня, ага.

Но по-прежнему обо всех думает, хотя уже может приказать, чтобы о ней все думали, возлюби ее Нут. Я бы ее на руках нес, если бы мог; ужасно жалел, что не воин.

А мы шли и шли вдоль городской стены, пока стена вдруг не свернула. Близнецы пропустили нас вперед; вот тут-то все и увидели Реку.

Вернее, Река — это слишком громко сказано. Мы оказались на самом краешке живого мира, на дороге теней — а за этим краем начиналась мутная серость. В ней все тонуло, как в тумане; ни обрыва не было, ни яра, ни просто берега, даже темноты не было — а только серая муть без конца и края. Она казалась ужасно глубокой; никакого просвета в этой глубине не было, зато там что-то…

Услышь, Нут, там что-то копошилось! Я смотрел на это черное в мертвой серости — и понимал, что оно движется, шевелится, но не живое! И — что этого не должно быть!

Никогда, ага.