Но лорд Вертлюг заметил лошадь Джеффри — единственную, которая не была взмылена и заляпана грязью с головы до хвоста, — и гнев его не знал предела Братья Джеффри держали его, пока мать умоляюще глядела на мужа, но взгляд этот не возымел эффекта. Она отвернулась, когда лорд Вертлюг размазал кровь лисицы по лицу Джеффри.

Его светлость почти кипел от ярости.

— Ты где был?! Ты должен был быть там и убивать! — ревел он. — Ты будешь делать это, мальчишка, — и тебе будет это нравиться! Я делал это, когда был молодым, и мой отец делал это до меня. И ты тоже. Это традиция. Каждый мужчина нашей семьи в этом возрасте отведал крови, а ты смеешь говорить, что это неправильно?! Ты позор для семьи!

Что-то свистнуло, словно коса по траве, за спиной Джеффри. Кровь лисицы стекала по его лицу. Он бросил беспомощный взгляд на мать.

— Она… Она была такой красивой… Зачем было вот так ее убивать? Ради забавы?

— Пожалуйста, не огорчай отца, — прошептала мать.

— Я наблюдал за ними в лесу, а вы — вы просто убили их; зачем? Может, мы их едим? Нет! Мы — слов нет! — преследуем и убиваем живое просто ради крови, ради развлечения.

Свист. Боль.

Но Джеффри вдруг преисполнился… чем? Это было удивительное чувство — чувство, что ты можешь все сделать как надо. Я могу, сказал себе Джеффри. Я знаю, что могу. Он вырвался из рук братьев и выпрямился.

— Я должен поблагодарить тебя, отец, — сказал он неожиданно властно, — сегодня я получил важный урок. Но я не позволю больше ударить себя — никогда, — и вы больше никогда не увидите меня здесь, если только не пожелаете измениться. Вы меня понимаете? — Его тон стал странно официальным, словно бы случилось какое то важное событие.

Гарри и Хью смотрели на Джеффри с благоговением, ожидая взрыва, а прочие охотники, деликатно не вмешивавшиеся в выяснение отношений, перестали притворяться, будто не смотрят. Их мир смешался, воздух застыл и все невольно затаили дыхание.

В напряженной тишине Джеффри завел лошадь в конюшню. Лорд Вертлюг стоял неподвижно, словно окаменев.

Джеффри задал лошади сено, расседлал ее и принялся чистить. Подошел Мак-Тавиш.

— Хорошо сказано, юноша, — сказал он и неожиданно откровенно добавил себе под нос: — А ты можешь постоять за себя. Так и надо. Не позволяй ублюдку себя унижать.

— Если будешь так говорить, Мак-Тавиш, мой отец тебя выгонит, — ответил Джеффри. — А тебе ведь нравится здесь, да?

— Верно, парень. Староват я, чтобы так резко менять свою жизнь. Но ты всем задал жару, никто бы лучше не сумел. Я так понимаю, ты теперь уходишь от нас?

— Да, увы, — кивнул Джеффри. — Спасибо, Мак-Тавиш. Надеюсь, тебе не влетит от отца за разговор со мной.

Самый старый в мире вечно-парень улыбнулся:

— О, нет. Он не станет меня выгонять — по крайней мере, пока от меня есть толк. После всех этих лет, что я служил здесь, я понял: он типа одной из этих вулканических штук. Большие взрывы поначалу опасны, и неважно, на кого падают раскаленные глыбы, но рано или поздно извержение пройдет. Умные люди просто держатся в стороне, пока все не закончится. Ты славный парень, Джеффри, и всегда относился ко мне с уважением. Я присмотрю за твоей матушкой, пока тебя не будет. Она прекрасная женщина, всегда хорошо ко мне относилась и заботилась, когда умерла моя Молли. Я это помню. И тебя я тоже не забуду.

— Спасибо, — сказал Джеффри. — Я тоже буду тебя помнить.