Они вышли на дорогу.

   — Теперь же, сей же час надо ехать к ним, к соседям, уговорить, улестить, — продолжала твердить Маргарита. — Конечно, моей генеральской пенсии не хватит, собирать надо, помощи просить у родителей, сделать так, чтобы всё поле стало пустынным, дабы сюда приходили лишь помолиться за души убиенных да вспоминать их...

Но от слова до дела огромное расстояние, и Маргарите понадобилось более полугода, чтобы договориться с соседними помещиками, ставшими вдруг подозрительными и скупыми, поторговаться с ними, насобирать денег, продав кое-какие старые свои владения.

Она всё-таки откупила три десятины — по десятине у каждого помещика — большое пространство вокруг соснового креста, стала его владелицей и теперь уже не боялась, что его распашут, что не уцелеют дорогие могилы.

Но стоит только один крест посреди поля, с одного края которого возвышаются холмы братских могил, а всё оно — пустое, не загороженное — открыто для всякого бездельника. И в голове Маргариты зрела мысль — поставить такой памятник туда, где теперь лишь простой сосновый крест на месте гибели Александра, чтобы никому и в голову не пришло не помолиться, не отдать дань памяти всем погибшим. Она уже мысленно видела его — на этом самом месте, на взгорке, на Семёновских флешах возвышается светлый, словно тянущий к небу руки небольшой уютный храм-памятник.

Маргарита поделилась мыслью с отцом Иоасафом: он теперь управлял Лужецким монастырём и мог во многом помочь ей. Отец Иоасаф поддержал её.

Но нужны были деньги, много денег, и она начала добывать их, где только можно.

Её скупые сбережения пошли на покупку земли, оставались драгоценности, полученные ещё в приданое, — всё, что смогла она сохранить от первого брака. Значит, надо их продать, оставить себе лишь заветный перстень, который подарил ей Александр, — гербы Нарышкиных и Тучковых переплетались на этом перстне, она хранила его как самое заветное.

Остановившись в Москве у родителей, она почти каждый день приезжала теперь в Бородино, узнавала цены на камень, кирпич, доски, брёвна, торговалась с поставщиками.

Однажды, вернувшись из Бородина поздним вечером, Маргарита услышала незнакомые голоса в малой гостиной и насторожилась: не слишком часто посещали гости дом Нарышкиных, уже почти отстроившийся, но ещё не огороженный, весь ещё в подмостьях, потёках извести и следах глины.

Один голос — глуховатый низкий бас — рокотал, другой — скрипучий, старушечий — перебивал его. Родители тоже вмешивались в разговор, и, хотя слов не было слышно, интонации их голосов выдавали удивление и радостное недоумение.

Маргарита остановилась у портьеры, прикрывавшей вход в малую гостиную, и схватилась рукой за сердце — что-то давнее, знакомое, послышалось ей в голосе басившего. Она неслышно вошла в гостиную.

В кресле почти у самого входа утопала старая женщина с белыми, невидящими глазами, с седыми буклями по сторонам лица, в глухом чёрном траурном платье. А подальше между Михаилом Петровичем и Варварой Алексеевной сидел рослый здоровяк в военном мундире генерал-майора с орденами и звёздами, с высоким воротником, подпиравшим тугие румяные щёки, с вьющимися маленькими рыжеватыми бычками.

И опять что-то знакомое мелькнуло в его лице — таком же длинном, белом, с большими голубыми глазами. «Как похож на Александра!» — хотелось громко крикнуть ей, но она робко остановилась, не желая прерывать разговора, увидев обращённые к ней взгляды, невольно присела в реверансе.

Генерал вскочил, без церемоний схватил её за руку и прижал к пышным усам.

   — Кто, кто? — заволновалась слепая женщина.

Маргарита наконец узнала её — это была её свекровь, мать Александра, Ульяна Петровна.