|
"Ах, какое время страшное! - подумал как бы между прочим Норов. - Бьют в войсках, в школах, в городах, деревнях, бьют на торговых площадях и в конюшнях тоже, бьют в семьях. считая битье нужной деткам наукой. И вырастают битые не послушными и добрыми, а непокорными и злыми, ищущими повода, чтобы бить других самим, а иногда и убивать совсем. Так и с Настасьей..." Подумал об этом - и расстроился вконец.
В Таганроге как-то совершенно неожиданно для свиты попросил показать ему полковой лазарет. Не замечая, как адъютанты едва сдерживают гримасы отвращения и стараются не вдыхать смрадный тяжкий воздух большой палаты, Норов пошел вдоль ряда коек с больными, расспрашивал у сопровождавшего доктора о том, о сем, иногда обращался и к больным солдатам. Вдруг остановился как вкопанный - на одной из коек лежал рябой солдат, и Норова даже поразило то, насколько его лицо похоже на его собственную физиономию. Какая-то неясная, но тревожная мысль забегала в сознании Норова, он, сам пока не зная, зачем, искоса глянул на свитских - те поотстали да и вовсе не стремились вглядываться в небритые, заморенные лица больных. Рябой же солдат, видел Норов, находился и вовсе в плачевном состоянии - дышит часто, с хрипом, по лицу, бледному, почти серому, струится пот, глаза закатились и неподвижны. - Что с ним? - спросил Норов у доктора, но баронет Виллие, желая, видно блеснуть своей ученостью, опередил лазаретного врача: - Фебрис гастрика билиоза, а проще говоря - лихорадка. - Безнадежен умрет? - зачем-то спросил Норов. - Безо всякого сомнения, умрет, умрет, ваше величество! - с какой-то неуместной радостью подтвердил доктор, не беспокоясь о том, что умирающий может слышать его слова. И добавил: - Не советую, ваше величество, задерживаться подле этого больного. Болезнь страшно прилипчива, не ровен час... Норов снова кинул незаметный взгляд на свитских. Сердце бешено заколотилось от давно не испытываемой радости, ощущения скорого счастья, свободы. - Как звать солдата? - спросил у лазаретного врача. - Если не ошибаюсь, Соколов Григорий, ваше величество! - был ответ. "Что ж, Григорий Соколов, - в последний раз взглянув на серое лицо солдата, подумал Норов, - жизнь твоя была не сладкой, смерть - до обидного нелепой, зато погребен ты будешь так, как никогда прежде не хоронили простых солдат". И, приложив руку к своему лбу, чуть качнувшись, Норов повернулся к свитским, очень желая, чтобы его жест был замечен. - Поспешим отсюда, - сказал он, проходя мимо генерал - и флигель-адъютантов, которые и без того готовы были бежать прочь. - Мне что-то не по себе... Таганрогский дворец, в котором остановился Норов, представлял собою одноэтажный каменный домик с тринадцатью окнами, выходящими наружу. Покрашенный охрой, с белыми украшениями по фасаду, он имел двенадцать маленьких комнат и домовую скромненькую по убранству церковь. В одну из этих комнат пришел Норов сразу после посещения им лазарета. Виллие, заметивший неладное в самочувствии государя, следовал за ним, и Норов против этого не возражал. Когда же они остались в комнате одни, Норов, какой-то взбудораженный, не способный придти в себя после пережитого волнения, сидя в кресле напротив Виллие, смотревшего на него пристальным взглядом лейб-медика, заговорил совсем негромко, но звенящим от возбуждения голосом: - Вот и все, дорогой Виллие, вот и все! Два года назад я неждано-негаданно возложил на свою голову венец, но теперь я должен снять его и украсить им... мертвую голову одного совсем незнатного человека! - Вы бредите? - почти непочтительно спросил Виллие. Норов, обхватив себя руками, замотал головой: - Не брежу, доктор, пока не брежу, но очень хочу бредить уже сегодня вечером! Когда-то вы заразили меня оспой, сегодня же вы заразите меня лихорадкой! Да! Два года назад вы сделали из меня рябого императора, но я не хочу больше являться тем, кем не могу быть по натуре своей. |
