В глубине души Александр считал себя не слишком смелым человеком, но ему никогда не нужно было опасаться за свою жизнь, и чувство самосохранения посещало его редко, оттого и своей "несмелости" он почти не замечал. Севрюгин же, несмотря на показной бравый вид заправского рубаки, был трусом по натуре, и теперь его успокаивало лишь то, что егерский капитан окажется в бою ещё трусливее, чем он.

- Начинай бой! - махнул один из офицеров обнаженной саблей, и противники, находясь друго от друга на приличном расстоянии, на согнутых в коленях ногах, стали медленно двигаться по кругу, хотя в этом движении не виделось ни смысла, ни стремления поскорее закончить "дело".

Первым к "делу" приступил Севрюгин - желая устрашить Александра, он дико вскрикнул, скорчил рожу и пострашнее и завертел над головой клинок с такою скоростью, что сабля из виду пропала, а рассекаемый ею воздух загудел пчелиным роем.

"Да он меня боится! - пронеслось в голове Александра. - Он и фехтовать-то не умеет!" И вдруг жалость к этому пустому, жалкому человеку, фату и воришке, заменила чувство страха перед быстро вращавшимся клинком. Зная, что теперь он своей саблей отведет любой удар противника, Александр на своих длинных ногах шагнул к противнику, а потом сделал столь молниеносный выпад, что Севрюгин даже не успел отпарировать удар. Но делая выпад, Александр, очень не желая убивать вздорного штабс-ротмистра, на мгновенье зажмурился и, когда острие сабли вонзилось во что-то твердое, тотчас отдернул клинок назад невольно опустив оружие, смотря на противника широко открытыми глазами.

Севрюгин со сморщенным от боли и от жалости к себе лицом, уронив на землю саблю, стоял, покачиваясь и держась левой рукой за правое плечо, а между пальцев струилась кровь.

- Он ранен! Ранен! - прокричал кто-то. - Холстины бы перевязать!

- Эх, дуралеи, даже корпии не взяли!

- Да пусть же кто-нибудь рубаху снимет - разорвем её да перевяжем рану! Эка незадача!

Офицеры окружили товарища, уже сидевшего на траве и стонавшего. Затрещала разрываемая рубаха, а Александр все стоял и смотрел на суетившихся уланов, а когда плечо Севрюгина было перевязано, он громко произнес:

- Если кто-нибудь из вас так же храбро и умело воевал под Лейпцигом и желает вступиться за честь своего полка - милости прошу!

Но желающих сразиться не отыскалось - никто даже не повернул в сторону победителя лица, и тогда Александр продолжил:

- Господа офицеры, пусть один из вас, к примеру, ротмистр Чернышов, пройдет со мною на мою квартиру. Я передам господину ромистру пятьдесят тысяч с той целью, чтобы полковая казна была восполнена. Изношенные мундиры, негодная амуниция, оружие и прочее заменены на новые. Поверьте, мне не меньше, чем вам дорога честь третьего Украинского уланского полка. Ради сего я и готов пожертвовать личными средствами.

И воткнув саблю в землю, Александр надел мундир, повязал шарф, подвесил шпагу и надел кивер, а уланы с молчаливым недоумением смотрели на странного егеря. Никто из них не понимал, чем вызвана такая щедрость с его стороны, н кое-то вдруг припомнил, как этот лысоватый егерь произнес в доме Севрюгина престранные слова - "мои полки", и удивление офицеров возросло троекратно.

С ротмистром Чернышовым Александр пришел на квартиру унтер-офицера Гервуда. Ни говоря ни слова, отпер ключом шкатулку, отсчитал пятьдесят тысяч ассигнациями и передал их Чернышову.

- Надеюсь, сии деньги будут израсходованы по назначению? - спросил он у ротмистра с доброй улыбкой на лице.

- О, несомневайтесь! - торопливо спрятал деньги Чернышов и, пристально посмотрев на Александра, сказал: - И все же, я вас где-то видел - такое знакомое лицо.