Когда занялся день, он, наконец, принял решение и произнес его вслух, а вернее сказать, прорычал голосом, в котором уже не было ничего человеческого:

– Клянусь чревом моей матери! Раз проклятый Пардальян, охраняемый всеми приспешниками ада, коего порождением он, несомненно, является, – раз Пардальян непобедим и неуязвим; раз я, Бюсси-Леклерк, покуда он жив, останусь обесчещенным и даже не наберусь мужества показаться на улице; раз дело обстоит именно так, а не иначе, и я ничего не могу изменить, мне остается лишь один выход, чтобы смыть свой позор: умереть самому! Да-да! Раз этот мерзкий Пардальян, как он говорит, дарует мне жизнь, то мне остается лишь убить себя. И тогда уже никто не сможет насмехаться надо мной.

Приняв это героическое решение, он вновь обрел прежнее спокойствие и хладнокровие. Он смочил пылающий лоб холодной водой и, уже совершенно овладев собой, стал решительно писать нечто вроде завещания: сначала он распорядился своим имуществом в пользу нескольких друзей, а затем объяснил будущее самоубийство таким образом, чтобы как можно более обелить память о себе.

Занятый написанием этого примечательного документа, он и не заметил, как пробило час дня.

Итак, уладив все дела, уверенный, что ничего не позабыл, Бюсси-Леклерк выбрал из своего собрания шпаг ту, что показалась ему наилучшей, поставил ее эфесом на пол у стены, острие направил себе в грудь, туда, где находится сердце, и отпрянул, чтобы с размаху упасть на сталь и побыстрее заколоться.

Но как раз в тот момент, когда он собирался совершить непоправимое, кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.

Бюсси-Леклерк был настроен решительно. Тем не менее удивление помешало ему довести свой роковой замысел до конца.

– Кого еще черт несет ко мне? – в ярости пробурчал он. – А, клянусь Богом, понял. Это кто-нибудь из трех бывших королевских любимчиков, пристроенных мною к Фаусте, а, может быть, и все трое. Они были свидетелями этой злополучной истории и теперь пришли выразить мне свое лицемерное сочувствие. Слуга покорный, господа, я вам не открою.

Стучавший, словно услышав его, крикнул:

– Эй! Господин де Бюсси-Леклерк! Вы ведь дома? Откройте, черт подери! Я от принцессы Фаусты!

«Странно, – подумал Бюсси, – этот голос не принадлежит ни Монсери, ни Шалабру, ни Сен-Малину».

И добавил вслух, все еще не двигаясь с места, но уже с любопытством:

– Фауста!..

Тут незнакомец принялся колотить в дверь, производя оглушительный шум и вопя во всю глотку:

– Откройте, сударь! У меня к вам дело чрезвычайной срочности и необычайной важности.

– В сущности, – сказал себе Бюсси, – чем я рискую? Как только я выпровожу этого горлопана, я в любом случае смогу спокойно завершить то, от чего он отвлек меня своим приходом. Посмотрим же, чего от меня хочет Фауста.

Он открыл дверь. Вошел Центурион.

Зачем явился Центурион? Какое предложение он сделал Бюсси-Леклерку? О чем они договорились? Мы надеемся поведать об этом читателю, но только чуть позже.

Можно, однако, предположить: бывший бакалавр сказал бретеру нечто такое, что заставило того изменить свое решение, ибо на следующий день мы уже видели Бюсси-Леклерка на королевской корриде.

И еще одно: по-видимому, предложения или советы Центуриона оказались чрезвычайно неблаговидными, так как Бюсси-Леклерк, уже докатившийся до убийства, поначалу пришел в дикую ярость и даже стал угрожать Центуриону, что выбросит его в окошко – таким образом он намеревался покарать дона Христофора за то, что последний имел наглость обратиться к нему с предложениями, которые он, Бюсси-Леклерк, счел оскорбительными и недостойными дворянина.

Надо полагать, доверенное лицо Фаусты смогло найти убедительные слова, а, быть может, ненависть к шевалье ослепляла бывшего коменданта Бастилии до такой степени, что он был готов согласиться на любую низость, однако после того, как Бюсси излил свое негодование и изрыгнул все угрозы, после того, как он обрушил на себя и дона Христофора град самых жутких оскорблений, они с Центурионом расстались добрыми друзьями, и Бюсси-Леклерк раздумал кончать жизнь самоубийством.