Плещеевы считали: в грядущем военном лихе не устоять Руси без крепкой стаи, преданной государю, что будет рвать крамолу зубами. Нет еще опричных земель, а басмановские люди, порубежники Зализы, да еще кое-кто уже идут на ратное или иное государево дело, привязав к седлу собачью голову да метлу. Дескать — выметем измену и крамолу с русской земли, вырвем клыками и сметем вместе с сором.

И в первую голову опасались верные государю люди не новгородских купцов, ущемленных в правах при Иоанне Третьем, не лишенных былой вольницы Твери да Ростова, а таких вот «друзей государя», как Курбский, Сильвестров да Адашев. Гладко они стелют, да спать не получается. Изменения в царившей на Руси правде, ими созданные, медленно, но верно подтачивают саму основу власти, заповеданной предками.

Ходят по городам люди, задетые изменениями си-львестровскими, вроде бы и русские, а нутро странное, чужое. Интерес у них ко всему торговый, да такой, словно воскрес из пепла, ровно Феникс, старый, еще не усмиренный Иоанном Третьим Новгород, где превыше русского интереса шел интерес ганзейской да свенской мошны.

Бороться с птенцами гнезда Сильвестрова опричникам было трудно, ибо опора у них в среде служилой. Ратный же человек на Руси — не иначе это проклятье какое — всегда далек от торговли и интриг. Мысли явившихся по зову царя бронных да оружных людей витают не по торговой стороне стольного града, а по Ногайскому тракту, засечным чертам да крепостицам приволжским; там, где лихо сшибаются казаки да татарские лютые конники, где звенит булат да поет честная сталь. Начинается весенний съезд боярского ополчения — и новые людишки прячутся по щелям, отходят от дел, а как убудут ратники по домам да по засекам — глядь, и вновь шатаются устои, тянутся к русским лесам, к воску, поташу, дегтю и соболю ганзейские алчные купцы.

Тяжко принять правду государеву — Курбского на воеводство, дружен он с сомнительными выкормышами Адашева… но приходится. Не пришло еще время верных слуг царя. Оттого и невесел Басманов.

Меж тем мрак стал исподволь подкатываться к шляху. Груда каменьев на дальнем холме, окутанная угольными тенями, обратилась в драконий хребет, роща потонула во мгле, будто сама с холма в омут бросилась. Только посверкивают в сером полумраке щели меж плохо пригнанными ставнями засыпающих придорожных домовин.

— Из Северной Пустоши выбрались, — заметил Ярослав, обращаясь к князю. — Неужто опять, словно злой татарин в набеге, на седлах да попонах вечерять?

— Так почитай доехали, — попытался отмахнуться Басманов, но решил не мучить зазря людей и коней. — Давай вперед верховых, пусть ночлег ищут.

— Уже ушли, — усмехнулся в пшеничную бороду засечник. — Сейчас назад повертаются.

— Вот все так у нас и делается, — вздохнул князь. — Без команды, на свой аршин и норов…

Действительно, примчались на невзрачных, но ходких татарских лошадках любимцы Ярослава — донцы, указывая дорогу. Дружина свернула со шляха на еле заметную впотьмах тропку.

Вскоре вяло забрехали собачонки, и выскочил за-полошно хозяин с женой и сыновьями, таращясь на самого настоящего московитского князя, решившего вечерять в его захолустье.

— Баньки, поди, у вас нету, — мечтательно сказал Басманов, глядя, как неопрятного вида работник тянет нерасседланную кобылу к коновязи, словно корову в стойло ведет.

— Как не быть-то, для такого гостя? — возмущается хозяин и едва ли не взашей отправляет сыновей-увальней к кургузому рубленному домище, сдвинутому к самому ручью, что подковой охватывает хуторок.