Я вышла в цирковое фойе, мы называем его «подковой», оно действительно в форме подковы, и прошла за кулисы, а потом — на конюшню.

Тут мне предстоял еще один разговор — с Любаней.

Дело в том, что в этой программе полно лошадей. И при них должен дежурить ночной конюх. Но его уволили за пьянку, и временно конюхи поделили между собой дежурства. Сегодня была Любанина очередь, это я помнила точно, потому что мы с Любаней дружим. Я ей помогаю на конюшне, она мне юбку сшила. И я знала, что она пустит меня в шорную переночевать, и постелит на сундуке со сбруей, и даст ватник укрыться.

Любане двадцать пять лет, и у нее дочка Ласька, Лариса то есть, Лаське — пять лет. Я никогда не слышала, чтобы женщина так материлась, как эта Любаня. Все у нее обозначалось одним словечком — и люди, и лошади, и ребенок, и погода, и магазин. Самое удивительное — что Ласька совершенно не материлась. Меня, между прочим, тоже мамка воспитывала одна, но я от нее матерного слова никогда не слыхала.

Конечно, Любаня могла поменяться дежурством с Надькой или с Валерой, или даже с Колькой, который при медведях. Тогда разговор был бы сложнее. Но, когда я вошла в шорную, где обычно спят дежурные, там вообще никого не было. Стоял сундук, стояла разложенная раскладушка, и все.

Я постояла, подождала, мало ли куда умотала Любаня? Может, просто пошла на горшок? У нас два женских туалета — один на втором этаже, там, где гримерные, и один на первом, в фойе, туда ходят зрители. Мы с Любаней обычно бегаем в зрительский, а вдруг ей втемяшилось наверх?

Любани не было. Я подумала, что, может, кто-то из лошадей заболел, и она в боксе. И я пошла по конюшне.

Хризолита я узнаю по храпу. Когда я появляюсь на конюшне, он тихо храпит. Это у нас любовь такая. Я таскаю ему сахар, сухари и вообще, что подвернется. Он не привереда, он все подберет. За это он позволяет целовать себя в нос.

— Здравствуй, Хрюшенька! — сказала я и подошла к его боксу. Он высунул голову и стал шарить по мне верхней губой, она у него так забавно морщится и подергивается, когда он меня обыскивает и попрошайничает.

У Гаврилова в номере всех лошадей зовут красиво — Рубин, Сапфир, Аметист, Хризолит… Но из Рубина сделали Ромку, из Сапфира — Саньку. Хризолита перекрестили, естественно, в Хрюшку, он же — Хрюндель. А какой из него Хрюшка?! Вороной, с белой звездочкой во лбу, глаза огромные, умные, а ласковый — прямо до изумления. Я понимаю, был бы он розовый — ей-богу, есть у нас на конюшне розовая лошадь! Вернее, такая бледно-желто-палево-бежево-невообразимая! Ну, розовая, и все тут. Вот ее бы и звали Хрюшкой!

Я нашла впотьмах ящик с морковкой и угостила Хрюнделя. Пока он жевал, я поняла, в чем дело. У Любани еще со вчерашнего дня дочка куксилась. Наверно, она осталась с дочкой. Она такое выделывала и раньше — если ни с кем не удавалось поменяться, она просто смывалась с дежурства.

Тут я и вовсе обрадовалась. Никому ничего не нужно было объяснять. Раскладушка в полном моем распоряжении, одеяло — тоже. Я загребла в ящике печенья с изюмом, положила на сундук возле раскладушки, сходила в туалет, вернулась, легла и стала грызть безумно вкусные печенюшки, пока не задремала.

Странно, но скандал с мамкой как-то выбил у меня из головы Макарова и генеральскую дочку. Я пыталась думать о Макарове, но мысли сворачивали в другую сторону и вообще расползались, как тараканы. И плакать тоже уже не получалось. Так я и заснула.

Вообще я на чужом месте сплю плохо. Естественно, и здесь я несколько раз за ночь просыпалась. А когда просыпаешься ночью, то не всегда сразу понимаешь, что только сию секунду было во сне, а что — уже наяву.

Когда я увидела этого человека, то, разумеется, сперва подумала, что продолжается сон. У нас на конюшне маленькие длинные окошки под самым потолком, и еще горит дежурная лампочка.