|
С трудом можно разобрать, будто ему в горло песку насыпали: «Твоя жена, Пуринтон, спит с парнем, с которым вместе в аптеке работает. Как тебе это нравится? А когда кончает, орет благим матом. Что скажешь?» Алан стоит, только воздух ртом хватает, словно его в поддых ударили. Сейчас-то он в доме для стариков, насколько я знаю, ему уж под девяносто. А в ту пору едва за сорок перевалило, и слушок кое-какой о его второй жене у нас по городу полз. Она ему родней дальней приходилась, поселилась у него с женой еще до войны. Ну, Люси — это жена его — умерла, он и женился на девице, Лорин, помнится, ее звали. Было ей от силы года двадцать четыре. Не очень-то хорошая молва о ней шла. Ну, мужики поняли, что она нрава вольного, и дело с концом. А бабы ее сразу в шлюхи записали. Может, и сам Алан догадывался. Тогда-то он как заорет: «Заткнись! Не то по морде схлопочешь, не посмотрю, что дохляк!» Ну и Билл тоже давай сына урезонивать, даже в лице изменился: вот-вот блеванет, думаю, или замертво упадет, или то и другое разом. Но Тимми и ухом не повел. Поворачивается к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой внук, в ком ты души не чаешь, ждет не дождется, когда ты помрешь. Деньги ему нужны. Он вообразил, что у тебя в банке кругленькая сумма отложена. Потому-то и крутится подле тебя ужом, а за спиной насмешничает. На пару с сестрой. Старым пнем тебя обзывают». И верите ли, нет, Луис, у него даже голос изменился. Злобный такой, с издевкой, вроде как будто внук Джорджа говорит, конечно, если верить Тимми. «Старый пень! То-то, обосрутся с горя твои наследнички, когда узнают, что ты беден как церковная крыса. Все потерял в 1938-м. То-то обосрутся! Верно, Джордж?» Джордж попятился, деревянная нога его подкосилась, рухнул он прямо на крыльцо, кружки с пивом, что Билл поставил, — в сторону. Побелел как полотно. Но поднялся-таки и как заорет: «Замолчи, Тимми! Замолчи!» Но Тимми будто прорвало. Он и Ганнибалу кое-что высказал, и мне… уж совсем взбеленился, вроде как бредить начал, орал как полоумный. Ну, мы видим, дело худо, давай к воротам, бочком-бочком, а потом уж со всех ног припустили. Джорджа пришлось под руки тащить. Деревянная нога у него свернулась набок, видно, застежка съехала, так и волочилась по траве. Напоследок помню, стоит Тимми на заднем дворе, там, где белье развешано, багровые закатные блики на лице и темные отметины. Волосы дыбом, и орет, и хохочет: «Старый пень! Старый пень! И ты, рогоносец, и ты, бабник, прощайте! Прощайте, господа!» И хохочет, заливается. Будто у него внутри заводная пружина — Джад остановился, тяжело дыша.
— А что, — спросил Луис, — все, что Тимми кричал, — правда? — Истинная! — выдохнул Джад. — Чистейшая правда. Я ведь и впрямь в Бангоре в бордель к девкам наведывался. Как и почти все мужики, хотя не отрицаю, немало есть и праведников. А мне вот невтерпеж было хоть изредка в чужую плоть вторгнуться. Или заставить бабу за деньги сделать то, что жену никогда не осмелишься попросить. И у мужчин, Луис, бывают свои причуды. По-моему, ничего страшного я не совершил. А последние восемь-девять лет вообще не грешу. Да и Норма, узнай обо всем, не покинула бы меня. Правда, что-то, наверное, навсегда ушло бы из наших отношений. Что-то дорогое и милое сердцу. Глаза у Джада покраснели, веки набрякли, взгляд затуманился. ОЧЕНЬ НЕПРИГЛЯДНЫ СТАРИКОВСКИЕ СЛЕЗЫ, подумал Луис. Но, когда Джад протянул к нему руку, крепко и по-дружески сжал ее в своей. — Тимми говорил только плохое. Только плохое. Господи, да у каждого в жизни немало такого. Дня через два-три Лорин Пуринтон навсегда уехала из Ладлоу. Те, кто видел ее уже на станции, говорят: под каждым глазом по фингалу, грудь ватой обложена — тоже, видать, вся в синяках. Алан и словом о ней не обмолвился. Джордж умер в 1950-м, не знаю, оставил ли какое наследство внуку с внучкой. Ганнибала выгнали с должности — как раз из-за того, в чем обвинил его Тимми. |
