— Да, да, конечно. Какую-то таблетку проглотила и уснула.

— Она что-нибудь рассказывала? Почему так напугалась? — Луис так стиснул трубку, что побелели костяшки пальцев.

На другом конце провода наступила долгая, тягостная пауза. Луис, набравшись терпения, выжидал.

— Это Дора страшно напугалась, — заговорил наконец Ирвин. — А девочка много чего наговорила, уж потом расплакалась — слов не разобрать. А Дора, так прямо…

— Так что же Элли сказала?

— Что Великий и Ужасный убил маму. Ну, правда, она чуть по-другому произнесла: Веуикий и Ужасный, так Волшебника страны Оз наша старшая дочка, Зельда, звала. Право, Луис, мне б удобнее у Рейчел спросить: что вы рассказывали Эйлин о Зельде. О том, как она умерла?

Луис закрыл глаза. Земля уходила из-под ног. Голос старика Гольдмана звучал далеко-далеко, за пеленой тумана.

ВАМ МОГУТ И ГОЛОСА ПРИСЛЫШАТЬСЯ. НО ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ГАГАРЫ, ОНИ В КАРЬЕРЕ, К ЮГУ ОБОСНОВАЛИСЬ. А ЗВУКИ ИШЬ КАК РАЗНОСЯТСЯ.

— Луис, вы меня слышите?

— Элли поправится? — спросил Луис, слыша и свой голос словно издалека. — Что говорят врачи?

— Последствия шока после похорон, — ответил Гольдман. — Ее осмотрел мой врач Латрон. Толковый. И человек хороший. Говорит, сейчас у нее лихорадочное состояние. А проспится, может, и не вспомнит ни о чем. А Рейчел, по-моему, лучше вернуться. Я что-то за нее побаиваюсь. Да и вам, Луис, надо бы приехать.

Луис не ответил. Бог все видит, как учит Библия. Луис, хотя и простой смертный, тоже видел сейчас все, и особенно отчетливо — грязные следы на полу.

— Луис, Гейджа больше нет. Я понимаю, с этим трудно смириться и вам, и Рейчел. Но дочь-то ваша жива, и ей нужны отец с матерью.

КАК НИ ТРУДНО, А Я СМИРИЛСЯ. ТЫ, ИРВИН, СТАРЫЙ БЕЗМОЗГЛЫЙ ПЕРДУН, НО БЕДА, ЧТО ПРИШЛА В ВАШ ДОМ АПРЕЛЬСКИМ ДНЕМ 1965 ГОДА, ЧЕМУ-ТО ТЕБЯ НАУЧИЛА. ТЫ НАЧИНАЕШЬ ЧУВСТВОВАТЬ ЧУЖОЕ ГОРЕ. ДА, Я НУЖЕН СЕЙЧАС ДОЧЕРИ, НО ПРИЕХАТЬ НЕ СМОГУ. БОЮСЬ… ДО СМЕРТИ БОЮСЬ… ЧТО СВОИМИ РУКАМИ ПРИКОНЧИЛ СОБСТВЕННУЮ ЖЕНУ.

Луис принялся разглядывать руки, под ногтями грязь, вроде той, что оставили на полу маленькие ноги.

— Да, я все понимаю, — ответил он. — Приедем как можно быстрее. Может, даже сегодня, если успеем. Спасибо.

— Мы сделали все, что в наших силах, — сказал Гольдман. — Правда, уж и сил-то, может, не осталось, Луис. Ведь мы старики. И, похоже, смолоду стариками были.

— Что-нибудь еще она сказала? — спросил Луис.

Ответ Гольдмана прозвучал похоронным колокольным звоном.

— Да много чего… Помню только одну фразу: «Паксо говорит, слишком поздно…»

Луис положил трубку, словно во сне направился было к плите, то ли готовить завтрак, то ли убрать все — он и сам толком не знал. Но до плиты не дошел, вдруг накатила дурнота, серая пелена застилала глаза, и он упал в обморок. Обморок — иначе состояние и не определить. Он не потерял сознание враз, а начал падать в какую-то туманную бездну, кувыркаясь, выписывая немыслимые сальто и пируэты. Но вот он ударился больным коленом об пол, и ярким огнем полыхнула в мозгу боль, Луис не удержался и застонал. Из глаз брызнули слезы. Он согнулся в три погибели, чтобы унять боль.

Наконец, шатаясь, поднялся. В голове, на удивление, прояснилось. С чего бы?

Снова — в последний уже раз — ему нестерпимо захотелось убежать. До чего ж приятно нащупать в кармане брюк ключи от машины! Сядет в «хонду» и махнет прямо в Чикаго. Заберет Элли — и прочь. Гольдман, конечно, почует неладное, но Луис все равно заберет дочь, чего бы это ни стоило.

Но тут же рука разжалась, выпустила ключи. Не от тщетности сознания своей вины, не от отчаяния или неизбывной усталости.