|
У подножия ска-лы – небольшая полянка, это место, наверное, посещалось, мне показалось, что я заметил следы… Немного валежника, трава. «Люлюсь, я не хочу здесь, тоже мне, место выбрал!», «Пан полковник, даже сесть не на что!», «Пан президент, что, на голой земле?». – Хорошо, хорошо, – плаксивый голос Леона. – Только папочка запонку потерял. Запонка, черт бы ее… Запонка. Пожалуйста, посветите фонариком. Воробей. Палочка. Кот. Людвик. Ксендз. Леон, наклонившись, искал запонку, Люлюсь светил ему фонарем, мне вспомнилась комнатка Катаси и наш с Фуксом обыск с фонарем. Как давно это было. Комнатка осталась там. С Катасей. Он искал запонку, в конце концов забрал у Люлюся фонарь, но я скоро заметил, что луч фонаря вместо того, чтобы освещать землю, рыщет украдкой по скале и по другим валунам, как и у нас с Фуксом, когда мы рыскали фонарем по стенам комнатки. Запонку он искал? Может, вовсе не запонку, а то место, на которое нас вел, то место двадцать три года назад?… Он сомневался. Не мог вспомнить. С того времени выросли новые деревья, грунт мог сдвинуться вместе со скалой, он все более лихорадочно рыскал своим фонарем, точно так же, как и мы тогда, наблюдая его вот такого: неуверенного, растерянного, почти тонущего, в воде, подступающей под самое горло, – я думал о том, как же мы, Фукс и я, должны были растеряться среди потолков, стен, грядок. Давние времена! Все ждали. Никто не откликался, наверное, из любопытства, хотели узнать, в чем тут дело. Лену я видел. Хрупкая, кружевная, с губами палочка – воробей – кот – Катася – Людвик – ксендз. У него ничего не получалось. Он растерялся. Осматривал теперь только подножие скалы. Было тихо. Наконец он выпрямился. – Это здесь. Люлюся защебетала: «Что здесь, пан Леон, что здесь?» Заискивала. Он стоял, спокойно и скромно: – Какое совпадение… Случайность, единственная, можно сказать, в своем роде! Я запонку ис-кал – и вижу, что эта скала… Я здесь уже был… Ведь я здесь двадцать три года назад… Здесь! Внезапно он задумался, будто по команде, и это длилось и длилось. Фонарь погас. Размышле-ния длились. Никто их не нарушал, только через несколько минут мягко, заботливо отозвалась Лю-люся: «Что с вами случилось, пан Леон?» – «Ничего», – так он ответил. Я заметил, что Кубышки не было. Осталась в доме? А если это она повесила Людвика? Нон-сенс. Он сам повесился. Почему? Еще никто не знает. Что будет, когда они узнают? Воробей. Палочка. Кот. Людвик. Было трудно, почти непосильно осознавать, что происходящее сейчас, здесь, совершается соот-носительно с тем тогда, там, в 30 километрах. И я был зол на Леона, что он играл первую скрипку, а все (не исключая меня) превратились в его… зрителей… мы существовали только для того, чтобы смотреть… Он пробормотал невнятно: – Я здесь. С одной… Снова несколько немых, тихих минут, эти долгие минуты истекали свинством и становились уликой, ведь если никто ничего не говорил, это означало, что мы здесь только для того, чтобы он при нас уладил… это свое… частное… интимное… со своим и за своим… Мы ждали, когда это кончится. Время шло. Неожиданно он осветил фонарем свое лицо. Пенсне, лысину, губы, все. Закрытые глаза. Блуд-ник. Мученик. И вот он сказал: – Других зрелищ не будет. И погасил фонарь. Темнота меня ошеломила, стало темней, чем можно было предполагать, будто туча опустилась над нами. Он был почти невидим под скалой. Что он там делал? Должно быть, занимался своими мерзостями, подогревал себя воспоминаниями о той давней девке, одной-единственной, изнемогал, потел, трудился, праздновал свинство свое. |
