Обсыхали мы прямо в одежде, у огня, принесенного Фелиной откуда-то издалека. Мистер Трейси вручил мне два обсидиановых ножа, и один я передала Пепси. Мальчик принял его и несколько раз воткнул в землю.

— Пепси, сегодня ночью мы должны вырезать себе костяные трости. Смотри на меня и делай так же.

Звери отступили во тьму, и мы занялись резьбой по Костям Луны. Время от времени я косилась на воду: все рыбы маячили у поверхности, не сводя с нас мерцающих глаз.

Пепси внимательно следил, что я делаю, и за несколько часов узнал о резьбе столько, сколько иной не узнает и за три жизни. Листья и оцелоты, человечек, похожий на Алвина Вильямса, поднятая женская рука с лягушками и камнями в ладони — непрерывный витой орнамент испещрял кривые белые трости по всей длине, переходя на конце в неровный край лунного диска.

Пламя бросало на наши занятые резьбой руки желто-оранжевые отсветы. Я то и дело поднимала взгляд убедиться, что Пепси все делает правильно, что он не порежется. При виде его личика, такого нахмуренного и сосредоточенного, сердце кувыркалось у меня в груди словно дельфин. Резкие морщины — пока лишь непрошеные гости — когда-нибудь пропишутся на его лице по праву, и он станет мужчиной. Тогда мы станем говорить как взрослые, и будет уже мой черед задавать слишком много вопросов и претендовать на его постоянное внимание. Меня грела мысль, что он будет мужчиной. И корежило при мысли о том, что от мальчика останутся только фотографии в семейных альбомах да маленькие, протертые до дыр джинсы, которые в конце концов пустят на тряпки для мытья окон.

Заканчивая вырезать гоночный автомобильчик, он ощутил мой взгляд — или мою грусть. Неожиданно подняв глаза, он поинтересовался, можно ли ему лизнуть свою трость, когда мы закончим.

— Это еще зачем?

— По виду она должна быть вкусная.

Я рассмеялась, сказала «да», и у меня отлегло от сердца. Пепси еще расти и расти.

Гонщик Лопес был жив. Я нашла в газете статью, где говорилось, что он сильно обожжен и находится в глубокой коме, подключенный к медицинской аппаратуре. Но он — жив. У меня никак не шли из головы гоночные автомобильчики, которые мы вырезали на наших рондуанских тростях.

Однажды в середине дня, сидя у окна с Мей, я вдруг представила себе больничную койку и неподвижную фигуру, спеленатую, словно мумия. Не доносилось ни звука, лишь тихо гудели аппараты жизнеобеспечения. Живой труп; я хорошо знала, кто это, и меня невольно передернуло. Я подумала о семье Лопеса, об их нынешней боли и неосуществимых надеждах на будущее. Не затянется ли такая жизнь на годы — вечное упование на милость прозрачных трубочек и желтых датчиков, отмечающих равномерную электроэнцефалограмму и изменение температуры тела на один градус?

Я подумала о Дэнни и попыталась представить свои ощущения, если бы на месте Лопеса был он, привязанный к жизни неосязаемыми электротоками с периодом в несколько секунд. Конечно, жизнь — бесценный дар, но смерть иногда тоже, причем даже в большей степени. Самым тихим шепотом я проговорила:

— Дай ему умереть.

Он умер на следующее утро.

5

Мы крепко сдружились с Элиотом Кильбертусом, потому что без конца сталкивались в подвальной прачечной-автомате. С одного взгляда было понятно, что он голубой, голубее не бывает. Левая бровь его зачастую горбилась островерхим домиком, а когда он говорил, его руки не знали ни секунды покоя, — но как он говорил!

— Я буквально шпионил за вами и вашим мужем, как только вы въехали. Вас зовут Каллен Джеймс, верно? А я Элиот Кильбертус. На самом деле меня зовут Клейтон Друри, но я сменил имя, когда мне было семь.