Позвали кучера. Тот клятвенно заверил, что с утра подавать лошадей у него приказа не было.

— Выходит, князь кого-то ждал к себе, — заключил Певцов.

Это была, пожалуй, первая его мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.

— Сегодня к половине девятого или к девяти он ожидал какого-то визитера, — повторил Певцов, считая, видимо, что его проницательность не вполне оценили. — Вам понятно? А сейчас, господин Путилин, я откланяюсь и начну действовать по своему плану.

ПОЛЬСКИЙ ПРИНЦ, БОЛГАРСКИЙ СТУДЕНТ, ЗМЕЙ-ИСКУСИТЕЛЬ И ОТРЕЗАННАЯ ГОЛОВА

Когда-то давно, при первой встрече Левицкий передал ему слова своего отца, сапожника из Лодзи: «Каждый еврей — сын короля». Одно тут не подтвердилось: Левицкий выдавал себя не за сына, разумеется, а за правнучатого племянника Станислава Понятовского, последнего короля Речи Посполитой, окончившего свои дни в Петербурге в 1798 году. На этот счет у него имелись какие-то генеалогические бумаги, настолько, видимо, неопровержимые, что открывали перед ним двери Яхт-клуба. Там он играл в карты с цветом столичной аристократии, одновременно прислушиваясь к разговорам титулованных игроков за соседними столами и в буфетной, и если случалось узнать что-либо небезынтересное для Ивана Дмитриевича, просто по дружбе сообщал ему. Тот в свою очередь тоже исключительно по дружбе подбрасывал Левицкому деньжат из секретных фондов сыскной полиции, над которыми никакая ревизия не властна.

Плохо то, что Левицкий был шулер. Вообще-то Иван Дмитриевич шулеров преследовал беспощадно, поскольку в юности сам от них пострадал, но для Левицкого делал исключение. Бывая в Яхт-клубе, тот не мог не играть, а играя — не шулерствовать, так что приходилось на это смотреть сквозь пальцы. При этом ни малейшего намека на интимную близость Иван Дмитриевич не допускал, особенно после того, как в минуту жизни трудную Левицкий напросился к нему в агенты на жалованье.

Тот, впрочем, частенько предпринимал попытки сократить дистанцию между собой и начальником: как бы невзначай сбивался на дружеский тон, в разговоре начинал крутить Ивану Дмитриевичу пуговицу на пиджаке или вдруг повадился заезжать к нему домой, когда его не было дома, пил чай с его женой и рассказывал ей светские новости. Словом, Левицкий надеялся из агента стать конфидентом. Всякий раз, получив от Ивана Дмитриевича щелчок по носу, он эту надежду не терял и лишь окрашивал ее в новые цвета. С его природным оптимизмом это ему было несложно.

Тут же, в гостиной, на обороте ресторанного счета Левицкий составил реестр дам, бывших в связи с фон Аренсбергом за последние два года. Реестр вышел довольно длинен, но нельзя сказать, чтобы сильно порадовал Ивана Дмитриевича. Поскольку Левицкий основывался главным образом на случайных встречах с князем и его же мимолетных обмолвках, большинство дам он охарактеризовал таким образом, что разыскать их в огромном городе было едва ли возможно.

Например: блондинка, вдова, любит тарталетки с гусиной печенкой.

Или: рыжая еврейка, имеет той же масти пуделя по кличке Чука.

Или так: пухленькая, при ходьбе подпрыгивает (видел со спины). А то и вовсе написана совершеннейшая бестолковщина: «Была девицей». И все!

— Ты что это мне тут понаписал! — разорался Иван Дмитриевич. — За что я тебе деньги-то плачу! А?

— А вот же, вот! — говорил Левицкий, тыча холеным ногтем в самый низ реестра.

Действительно, под номером девятым и последним значилась некая госпожа Стрекалова, жена чиновника Межевого департамента, имевшая даже адрес. Написано было: «Кирочная улица, дом неизвестен». Левицкий сказал, что князь познакомился с ней осенью, во время гуляния на Крестовом острове. Когда они вдвоем качались на качелях, а муж дожидался внизу, покойный назначил ей первое свидание.