Доктор говорил:

— Иду.

И не шел.

В прихожей, охраняя дверь, сидел дворник, на лестнице толпились разбуженные суматохой соседи. Господин в лисьей шубе, накинутой поверх шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом этаже, как раз над квартирой Кунгурцева, и показывал натянутую через улицу веревку. Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на белом фоне. Успевшие побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к фонарному столбу, другим — к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать не решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы никто больше не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери, на площадках собирались жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос, кричавший, что будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке: пусть с детьми завтра же выезжает в Россию.

— Странно, — обращаясь к Кунгурцеву, сказал Кобенцель, — я отправил этого полицейского к дежурному по Министерству иностранных дел, но до сих пор оттуда никого нет…

— А-а-а! — дурным голосом заорал за стеной кучер и умолк — это доктор вправил ему вывихнутую руку.

В ту же минуту грянул долгожданный звонок.

— Маша! — зашипел Кунгурцев. — Быстро! То, черное. С буфами. И брошку не забудь!

На ходу одергивая фрак, он побежал в прихожую. Дворник распахнул дверь, через порог ступил Иван Дмитриевич. Он вошел один, Сопов и Сыч остались в подъезде.

Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился:

— А, это вы… Что ж, прошу.

Никольский встал, Иван Дмитриевич занял его место возле дивана, со страхом вглядываясь в белое, с заострившимся носом лицо Хотека.

— Ваше сиятельство…

Тот молчал. Опущенные веки недвижимы, набухшая на лбу синяя жилка вот-вот, кажется, прорвет сухую и тонкую старческую кожу.

— А ну-ка чайку, — ворковала Маша, склоняясь над ним, как над ребеночком, которого у нее не было. — Чайку горяченького…

Иван Дмитриевич отвел ее руку с чашкой:

— Не видите, что он без сознания?

— Нет-нет, — сказала она, — господин посол уже пришел в себя. Просто не хочет ни с кем разговаривать. Он, видимо, пережил что-то ужасное. Я вливала ему в рот кагор с ложки, он глотает.

Иван Дмитриевич поднялся и подошел к окну. Короткий отрезок веревки, освещенный светом из нижнего окна, как шпага вонзался в темноту. Напротив на целый квартал растянулось недавно законченное постройкой и еще не заселенное здание. На этой стороне улицы стоял единственный жилой дом. Справа к нему прилегал небольшой садик, дальше — длинный двухэтажный корпус мужской гимназии, ночью, естественно, пустовавшей. Слева простирался расчищенный под строительство пустырь. Место для покушения выбрано было на редкость удачно. В центре столицы, пожалуй, лучше и не найдешь.

— Господа, — попросил Иван Дмитриевич, — будьте любезны назвать мне ваши фамилии.

— Кунгурцев Павел Авраамович, — сказал Кунгурцев. — Корреспондент газеты «Голос». Если помните, я днем приходил к вам в Миллионной. А это… — Он замялся, поскольку женат был на Маше гражданским браком, без регистрации, и предоставил ей самой выпутываться из положения.

— Мы с вами тоже, кажется, виделись нынче, — сказал Кобенцель.

Лишь сейчас Иван Дмитриевич обратил внимание, что в комнате присутствует еще один человек. Он узнал приезжавшего с гробом секретаря австрийского посольства.