— Я рад за вас. Это полотно Гиротто, как вы видите по надписи.

Квиллер был взволнован.

— Я видел Гиротто вчера в музее. Должно быть, это образец настоящего искусства.

— Так оно и будет, когда полотно будет закончено.

— Вы хотите сказать, что оно ещё не завершено? Ламбрет нетерпеливо вздохнул:

— Здесь только половина картины. Она была повреждена. Боюсь, я не смогу предоставить вам возможность увидеть Гиротто в хорошем состоянии.

Тут Квиллер заметил доску объявлений, сплошь завешанную вырезками из газеты. Он сказал:

— Я вижу, «Дневной прибой» довольно неплохо отзывается о вашей галерее.

— У вас в газете отличная рубрика, посвященная искусству, — сказал Ламбрет. — Маунтклеменс знает об искусстве больше, чем кто-либо другой в городе, не исключая самозваных экспертов, и он обладает таким качеством, как честность, непоколебимая честность.

— Гм, — сказал Квиллер.

— Без всякого сомнения, вы услышите Маунтклеменса, обличающего всех подряд, потому что он избавляется от шарлатанов и поднимает на новую высоту уровень художественного вкуса в городе. Недавно он оказал городу неоценимую услугу, изгнав из музея бывшего директора Фархора. Новое руководство сумеет вдохнуть жизнь в это умирающее учреждение.

— Но разве одновременно с этим музей не потерял аппетитный грант в миллион долларов?

Ламбрет покачал головой:

— Придёт время — будет очередной грант, к тому времени музей заслужит его.

Тут Квиллер в первый раз обратил внимание на руки Ламбрета и черную каемку под ногтями, что отнюдь не соответствовало его утонченной внешности. Корреспондент сказал:

— Я обратил внимание на то, что о работах миссис Ламбрет Маунтклеменс отзывается довольно хорошо.

— Он очень любезен. Многие полагают, что он покровительствует нашей галерее, но ведь мы сотрудничаем только с лучшими художниками.

— Этот парень, который пишет треугольники, он местный художник? Я, возможно, захочу взять у него интервью.

Ламбрет слегка побледнел:

— Достаточно широко известно, что Скрано европеец. В Италии много лет он жил затворником. Полагаю, по политическим мотивам.

— Как вообще вы узнали о нём?

— Маунтклеменс представил нашему вниманию его творчество и связал нас с его представителем в Америке, за что мы испытываем к нему огромную благодарность. На Среднем Западе мы единственные владельцы работ Скрано. — Кашлянув, он прочистил горло и гордо добавил: — Полотна Скрано обладают интеллектуальным мужеством, поразительной чистотой замысла.

— Больше не буду отнимать у вас время, — сказал Квиллер. — Уже почти полдень, а у меня назначена деловая встреча за ленчем.

Квиллер покинул галерею Ламбретов, задавая себе риторические вопросы: «Как можно отличить плохое искусство от хорошего? Почему треугольники заставляют критика одобрительно аплодировать, а парусники — нет? Если Маунтклеменс — такой замечательный критик, как сказал Ламбрет, и если атмосфера в городе в области искусства такая неблагополучная, почему Маунтклеменс продолжает оставаться в таком неблагодарном окружении? Неужели он настолько бескорыстен, как утверждает Ламбрет? Или Маунтклеменс — чудовище, как в этом уверены все остальные?»

И тут возник ещё один, ключевой вопрос, покачивающий своим изогнутым хвостом: «А существует ли на самом деле человек по имени Джордж Бонефилд Маунтклеменс Третий?»

В пресс-клубе, где должен был состояться ленч с Арчи Райкером, Квиллер поинтересовался у бармена:

— Приходил сюда когда-нибудь ведущий рубрики по искусству из «Дневного прибоя»?

Бруно замер, вытирая стакан:

— К сожалению, не приходил.