А вверху отчаянно забили крыльями птицы, в панике сорвавшиеся с крыш.

От жуткого грохота Света едва не оглохла. А когда наступила тишина, обнаружила себя сидящей на корточках и обхватившей голову руками.

Она встала, чувствуя, что ноги подгибаются, и оперлась рукой о дверь. Сердце колотилось как бешеное.

– Нельзя так людей пугать, – дрожащим голосом сказала Света в пространство. – Так ведь можно и инфаркт…

Палец ее скользнул в небольшое горячее углубление на металле. Один палец из растопыренной пятерни, прижатой к двери.

Света посмотрела на дверь. Потом перевела взгляд на чистое голубое небо без единого облака. Затем на дорогу, где минуту назад притормозила машина.

А потом ее перепуганный мозг совместил эти три факта.

Солнце вмиг перестало греть. Свету окатило холодом, приморозило к двери, будто ребенка, лизнувшего на стуже опору качелей. В животе заворочалась ледяная игла страха.

Правой рукой, окоченевшей до кончиков пальцев, Света достала телефон.

– Леш, – выговорила она, с трудом ворочая языком. – В меня стреляли.

в которой Кот разговаривает

Дрозд поднялся со ступенек и шагнул к ней, на ходу метко швырнув сигарету в урну.

«Ты что, курил?!» – хотела задать Света великолепный в своей бессмысленности вопрос.

Но Дрозд опередил ее.

– Из чего стреляли? – жестко спросил он. – Следователь тебе сказал? Из травматики?

Света молча смотрела на него, опешив от вопроса. Дрозд должен был пожалеть ее, а она бы заплакала, уткнувшись в подставленное мужественное плечо. Так было всегда: она плакала, он жалел. Плакать в Лешку было удобно – Светкина голова находилась как раз на уровне его плеча. Дрозд даже цинично замечал, что будь он низкорослым, она не рыдала бы с такой готовностью по любой ерунде.

А сейчас Свете очень хотелось заплакать. Ей пришлось долго ждать следственно-оперативную группу, потом с ней долго разговаривал молодой следователь с непроизносимым именем «Константин Мстиславович», каждую фразу предварявший междометием «ну». Кажется, пытался выбить признание, что она папарацци и отсняла горячий материал. А Света объясняла ему, что она совсем другой фотограф, не тот, снимки которого помещают на первые страницы желтых газет, обводя существенные детали красными кружочками. Она делает портреты, а еще снимает животных и облака, тени и отражения, дороги и мосты. Все, что увидит. И получается не просто пойманное мгновение жизни, а диалог. Возможность общения с бесконечным количеством собеседников посредством одного-единственного кадра. Он говорит за Свету то, что она не может или не умеет выразить словами.

Света была убедительна. Так убедительна, что следователь проникся, слушал, кивал, и на лице его было понимание и сочувствие.

А потом, когда она выдохлась и замолчала, спросил:

– Ну, а вот эти актеры – они знают, что вы их снимаете?

Все это Света собиралась выплакать Дрозду. И свой страх тоже. Со страхом всегда так: его можно либо выплакать, либо загнать вглубь. А загнанный вглубь страх – это черная дыра. Ты живешь себе своим космосом, лелеешь звезды, прокладываешь млечные пути, а внутри тебя черные дыры. И не знаешь, в какой момент они начнут засасывать в себя окружающую материю, лишая тебя и звезд, и млечных путей, и всего, чему ты радовался в своем космосе.

– Света, из чего