Девушка тряхнула русой головкой.

— Не беспокойтесь, Савелий Иванович. Я его заберу. Честное слово… честной смерти.

Мужчина глубоко вздохнул.

— Ну и слава Богу… Ну что? Пошли, что ли?

Девушка подошла вплотную, смутив его окончательно, обвила руками его шею и коснулась губами того места под челюстью, где бьется жилка. Ее поцелуй был страшно долог — и тело мужчины таяло на глазах, медленно, но очевидно, превращаясь в туман, мелкий дождь и глубокие осенние сумерки.

Когда он исчез совсем, девушка печально огляделась. Кладбище, освещенное желтыми фонарями, выглядело заросшим парком, прекрасным и драматичным, как декорация к гениальной пьесе. Кресты почти не виднелись за деревьями; ветер еле слышно шелестел в кронах. Тяжелое, как средневековая тюрьма, здание больницы бессонно светило окнами.

За одним из этих светящихся желтых квадратов только что отошел Грушко Савелий Иванович, одинокий пенсионер, сбитый на пешеходном переходе каким-то, так и не установленным, лихачом. Из-за тяжелой черепно-мозговой травмы он не мог говорить по существу, только бредил, личность установили по пенсионному удостоверению в кармане пиджака, а родных у Грушко не обнаружилось — сын давно погиб в Афганистане, жена умерла от инфаркта два месяца назад. Посему тело попросту отвезли в морг, чтобы приготовить к скромнейшим похоронам за казенный счет.

Зоя пошла прочь.

Его квартира, разумеется, не станет пустовать долго. У Савелия Ивановича нет наследников, его жилье продадут кому-нибудь из состоятельных сограждан — и новый владелец выкинет вместе со стариковским хламом и трупик котенка. Если Зоя — вампир, которому по определению не должно бы быть дела до несчастных живых существ, не являющихся людьми — не решит, что, против Кодекса и безжалостных законов Равновесия, этот котенок должен уцелеть.

Маленькая жизнь животного и последняя воля человека стоят того, чтобы вмешаться в Предопределенность.

На двери подъезда не оказалось кодового замка.

Пятиэтажная «хрущевка», заросшая тополями, рябинами и кустарником, показалась Зое домиком в лесу. С первого взгляда на этот дом, старый, ветхий, настолько неудобный, насколько только может быть неудобным городское жилье, было ясно, что покупатели этой квартиры не станут загодя занимать очередь. Состоятельным людям тут не понравится.

Месяц-два-три. Медленно умирающий котенок.

Зоя вошла в подъезд, довольно чистый, но со стенами, сплошь исписанными маркером. Целые картины, изображающие чертей, пьющих пиво из бутылок, раскоряченных девиц и могильные кресты, перемежались прочувствованными монологами о стерве-Светке, которая отказывается разнообразить личную жизнь своего кавалера. Этот приют настенных художников и поэтов освещала одна тусклая лампочка на два этажа.

И за дверью квартиры мяукал котенок.

Зоя услышала его, как всегда слышала Зов отчаявшихся — котенок мяукал долго, он уже осип и изнемог от призывов на помощь, но все никак не мог поверить, что люди бросили его в одиночестве на произвол судьбы. Этот тихий сиплый писк, заглушаемый даже картонными стенами старого дешевого жилья, показался Зое безнадежным детским плачем.

Она вошла сквозь опечатанную дверь.

Котенок сидел на полу в коридоре. Это был очень обычный, серый, полосатый котенок, не открыточный, не из тех, кто похож на дорогие плюшевые игрушки — классический уличный барсик, потомственный мышебой, отважный городской бродяга.