В первый миг он тревожно встрепенулся, в завершение недавнего хода мыслей подумав, что его достали наконец. Однако имелись серьезные сомнения в этой именно версии событий: какова бы ни была незнакомая ему заокеанская специфика, человечек мало походил на тайного агента, все равно, государственного или приватного. Весь опыт Бестужева восставал против такого предположения: человеку в несвежем воротничке определенно не хватало чего-то не определимого словами, но очень важного, чтобы быть агентом. Непонятно толком, как это выразить, но он был какой-то не такой. Если и агент, то делающий самые первые робкие шаги на этом интересном поприще. Вряд ли хваткий американский миллионщик и его не менее шустрая доченька стали бы прибегать к услугам этакого вот недотепы, все сообщники Луизы, которых Бестужеву до этого доводилось видеть, выглядели и держались совершенно иначе, не в пример более авантажно…

Приободренный этими мыслями, Бестужев приосанился, надменно задрал подбородок и произнес на немецком со спесью какого-нибудь прусского барона:

– Я вас не понимаю, любезный. Не знаю ни словечка на этом языке. Извольте попонятнее.

Человечек вовсе не выглядел обескураженным. Еще раз оглянувшись на дверь с несомненной опаской, он бойко произнес на приличном немецком:

– Милостивый герр Штепанек, я хотел бы с вами поговорить, коли вам будет благоугодно…

Не будучи ученым специалистом в области языковедения, Бестужев тем не менее сделал для себя некоторые выводы: немецкий язык этого субъекта был явно чуточку старомоден, можно сказать умно, архаичен – в точности так же обстояло у доктора Земмельгофа, Марты и еще одной сиделки, с которой он общался. Язык людей, долгие годы живших вдали от родины.

– На предмет? – столь же надменно поинтересовался Бестужев.

– Мое имя Шмит, Лотар Шмит, – заторопился незнакомец. – Четверо детей, прелестные крошки…

– И что же? – спросил Бестужев.

– Герр Штепанек, вы моя единственная надежда… Надо вам знать, наш хозяин – сущая акула, сердце у него совершенно каменное. Если я не принесу ему сенсейшн… не принесу интересного материала для экстренного выпуска, он выбросит меня на улицу, и мои крошки…

«Тьфу ты, черт!» – воскликнул про себя Бестужев. Ну, конечно же, вот кого он напоминает как две капли воды, они везде одинаковы, эти прощелыги…

Почти полностью избавившись от недавних тревог, он чуть ли не радостно воскликнул:

– Репортером изволите быть?!

– О да, о да! – обрадованно вскричал Шмит. – Как вы проницательны, майн герр! Именно репортером! А знали бы вы, насколько тяжела здешняя жизнь бедных тружеников пера, как мы зависим от самодурства хозяина, как обязывает нас необходимость, сбивая ноги, рыскать по городу в поисках чего-то уникального, чтобы опередить конкурентов… Участь наша ужасна…

Спешить Бестужеву было некогда, а визитер его уже откровенно развлекал. И он сказал спокойно:

– Можете считать, что на глаза у меня уже навернулись слезы сочувствия и жалости… Что вам нужно?

– О, господин Штепанек! Вы ведь немец, а здесь, в этой суетливой стране, мы, немцы, должны держаться друг за друга… Вы ведь проявите милосердие к соотечественнику, не правда ли? Я узнал, что вы находитесь здесь на излечении… то есть уже совершенно излечились, мои искренние поздравления… Я позволил себе воспользоваться случаем… Вы благополучно уцелели после ужасной катастрофы, быть может, самой жутчайшей в истории мореплавания… Столько жертв…

– Сколько же? – спросил Бестужев серьезно.