В конференц-зале окружного УВД, где обычно проходили торжественные заседания и вручения ценных подарков, на обитых красной парчой креслах сидела, грызла ногти, сплевывала сквозь зубы и злобно пялилась на стены разномастная, от «бойцов» до «бригадиров», братва. На стенах были изображены маслом картины из милицейской жизни: мусора, принимающие присягу, мусора с пистолетами, отлавливающие и допрашивающие братву, мусора, принимающие правительственные награды, и мусора, отдыхающие в кругу семьи.

— Тот мордатый, что слева, на моего следака похож. Гада, — сказал один из гостей.

— Они все друг на друга похожи, — ответил другой. — Всех бы их на перо...

— Чего зенки пялите, — усмехнулся Папа, — легавых не видели?

Все обернулись на голос. И мгновенно замолкли. Папа вышел из-за кулис на сцену. И сел в президиум. В котором сто раз до него сиживало самое высокое милицейское начальство. Папа сел не за стол. Папа сел на стол. Сверху. И уперся взглядом в зал. Все затихли и напряглись, ожидая его слова. И Папа начал свою, которая потом передавалась из уст в уста, речь.

— Я собрал вас здесь, чтобы помянуть наших — ваших и моих — братанов. Я не буду говорить много. Много говорят те, кому нечего сказать. Я скажу мало. Но я скажу то, что чувствую.

Я чувствую горечь за наших погибших братьев. И чувствую ненависть к тем, от чьей руки они пали.

Я чувствую ненависть к ментам.

И я буду мстить ментам. За них. За всех, кто был до них. И за всех, кто будет после них.

Я буду мстить за нас.

Месть — лучшее поминание!

Если наши братья видят нас сейчас, они будут довольны тем, что мы собрались здесь вместе. Потому что мы собрались ради них.

Я бы мог сказать много слов, но я предпочитаю словам дела. Дела, в отличие от слов, не обманывают. Вы знаете мои дела.

Теперь я умолкаю. Потому что сказал главное. И значит, я сказал все.

Кто может сказать больше меня — пусть скажет больше. Кто может сделать больше меня — пусть попробует сделать больше...

Я сказал и сделал все, что мог. — Братва с благоговейным восторгом смотрела на Папу.

Сказать больше Папы было можно. Сделать — нельзя.

Папа ни словом не обмолвился о главном. О месте, где собрались приглашенные гости и где этажом ниже их ждали намытые для поминок столы. Папа ни слова не сказал о своей главной, перед мертвой и живой братвой, заслуге. Потому что ней все и так понимали.

Папа сел.

Братва восторженно взревела. Но Папа поднял руку, и рев мгновенно смолк. — Я забыл сказать о пустяках. О нашем последнем долге перед покойными. Пусть о них скажет кто-нибудь другой. Шустрый, правая рука Папы, встал, выдержал минутную паузу, развернул и зачитал список «пустяков».

Первым «пустяком» были надгробные памятники, заказанные скульптору, автору многочисленных памятников матери-Родине и воинам-победителям. Покойные получали роскошные скульптуры в форме плачущей матери с гирляндами и мечом или скорбящего над могилой друга со снятой каской — на выбор.

Вторым «пустяком» — денежные компенсации, выданные женам, детям и престарелым родителям покойных.

Третьим — обязательство каждый год и очень широко отмечать годовщину трагической даты.

Четвертым... Папа сорил деньгами. Папа покупал себе пошатнувшийся было авторитет. Дешево покупал. Потому авторитет стоит много дороже затраченных им «на пыль» денег.

— А теперь прошу всех спуститься в столовую... Часа через полтора поминки приобрели наконец надлежащий им вид. Кто-то пил, кто-то выяснял отношения, кто-то лежал щекой в салате.

— Вот я никак не пойму, — удивлялся гость, приглашенный из провинции, в которой начинал свою трудовую деятельность один из покойников.