Чтобы удержаться на ногах, Целестине пришлось одной рукой опереться об операционный стол. Нестерпимо яркий свет резал глаза, воздух так пропитался запахами антисептика и крови, что каждый вдох давался с трудом.

Фими повернула голову, и ее глаза разом перестали блуждать. Она встретилась взглядом с сестрой и, должно быть, в первый раз поняла, где находится.

Попыталась поднять правую руку, но она не шевельнулась, никак не отреагировала, так что Фими потянулась к сестре левой рукой. Целестина схватила ее, сжала.

Девушка заговорила, но язык и губы не желали слушаться, вместо слов с них срывались бессвязные звуки. Блестящее от пота лицо еще больше перекосилось, Фими закрыла глаза, напряглась и попыталась снова. На этот раз ей удалось произнести одно, но понятное слово: «Ребенок».

— У нее только нарушение речи, — вставил хирург. — Говорить она не может, но все понимает.

Толстая медсестра, с младенцем в руках, возникла у операционного стола рядом с Целестиной. Та в отвращении отпрянула. Сестра повернула новорожденного так, чтобы мать могла увидеть его лицо.

Фими коротко глянула на младенца, вновь нашла взглядом глаза Целестины. Опять внятно произнесла одно слово: «Ангел».

То был не ангел.

Разве что ангел смерти.

Да, конечно, ни рогов, ни копыт у младенца не было. Крошечные ручки и ножки, как у любого новорожденного. Отцом его был не демон — человек. И зло, которое являл собой отец, никак не проступало на крохотном личике.

Тем не менее Целестина не хотела иметь с младенцем ничего общего, не могла понять, почему Фими назвала его ангелом.

— Ангел, — повторила Фими, ища в глазах сестры знак понимания.

— Нельзя тебе так напрягаться, милая.

— Ангел, — упрямо твердила свое Фими, а потом, с невероятным усилием, от которого явственно набух сосуд на левом виске, добавила: — Имя.

— Ты хочешь, чтобы ребенка назвали Ангел?

Девушка попыталась ответить: «Да», — но с губ сорвалось лишь: «Д-д, д-д». Кивнула, как могла, и сжала руку сестры.

Целестина решила, что у Фими нарушилась не только речь, но и связь с реальностью. Она не могла давать имя ребенку, предназначенному для усыновления.

— Ангел, — из последних сил повторила Фими.

Ангел. Чуть менее экзотичный синоним ее имен. Ангел Серафимы. Ангел ангела.

— Хорошо, — кивнула Целестина. — Да, конечно, — она понимала, что не время сейчас спорить с Фими. — Ангел. Ангел Уайт. А теперь успокойся, расслабься, тебе нельзя перенапрягаться.

— Ангел.

— Да, да.

Толстая медсестра унесла младенца, пальцы Фими на руке сестры чуть разжались, а вот лицо вновь напряглось.

— Люблю… тебя.

— Я тоже люблю тебя, милая, — голос Целестины дрогнул. — Очень люблю.

Глаза Фими широко раскрылись, пальцы до боли сжали руку Целестины, тело заметалось на операционном столе, она выкрикнула: «Н-не-е-е, н-не-е-е, н-не-е-е!»

А потом рука ее обмякла, тело — тоже, глаза застыли, потемнев от смерти, уставившись в никуда, на электрокардиографе зеленая точка начала вычерчивать прямую.

Целестину быстренько отодвинули от стола: хирургическая бригада предпринимала попытку вывести Фими из состояния клинической смерти. Потрясенная, она пятилась, пока не наткнулась на стену.

В Южной Калифорнии, с приближением зари нового знаменательного дня, Агнес Лампион все еще снится ее новорожденный сын: Бартоломью лежит в кювезе, а над ним на белых крылышках порхают ангелочки, серафим и херувим.

В Орегоне, стоя у кровати Каина Младшего, вращая монету по левой руке, Томас Ванадий спрашивает об имени, которое произнес мучимый кошмаром подозреваемый.