А Буффало–Билла давайте сравним с теми русскими Промышленными людьми, которые за 28 лет сожрали всех стеллеровых коров на Командорских островах.

Такое сравнение было бы честным… Но, видимо, честность как раз совершенно не устраивает мифотворцев. Мифы призваны не разъяснять прошлое, а на чисто эмоциональном уровне формировать картину мира, отношение к прошлому.

Но есть существенная разница между имперским синдромом Российской империи и СССР. В Российской империи строительство империи было рациональным, осмысленным делом. Тот, кто участвовал в нем, при обретал не только духовные ценности.

СССР — пережиточная, идеологическая империя, она уже не в силах ничего дать своим слугам. Имперский синдром в СССР — тоже пережиточного, ностальгического, истероидно–эмоционального свойства. В нем нет идеи приобретения, пафоса просвещения, красивой идеи несения цивилизации «полудетям, полубесам».

Сохраняется разве что пафос освоения, хозяйственного подъема присоединенных земель. Но преобладает чисто эмоциональный призыв, использование уже давно сложившихся стереотипов. Империя существует по инерции, и имперский синдром в СССР — тоже инерционен.

УДАР ПО ЭМОЦИЯМ

Действительно — ну зачем что–то рационально обсуждать? Зачем что–то обещать или давать людям какие–то возможности? Гораздо удобнее создать в обществе такую атмосферу, чтобы имперская политика казалась чем–то не только естественным, но попросту «единственно возможным», неким откровением русской души. Чем–то таким органическим, что даже сомнение в правильности такой политики — это уже чистой воды предательство.

В советское время вся завоевательная политика в целом романтизируется через чисто эмоциональное воздействие: через песни, стихи, картины, кинофильмы.

Землепроходцы

Вставали с плачем от ржаной земли,

Омытой неутешными слезами.

От Костромы до Нерчинска дошли

И улыбались ясными глазами.

Просторы открывались, как во сне.

От стужи камни дикие трещали,

В Даурской и Мунгальской стороне

Гремели раскаленные пищали.

Тревожно спали у глухой воды,

Им снег и хвоя сыпались на спины,

Им снились богдыханские сады,

Кричали златогорлые павлины.

Шли на восход… И утренний туман

Им уступал неведомые страны.

Для них шумел Восточный океан,

Захлебывались лавою вулканы.

Могилы неизвестные сочти!

И не ответят горные отроги,

Где на широкой суздальской кости

Построены камчатские остроги.

Хвала вам, покорители мечты!

Творцы отваги и суровой сказки!

В честь вас скрипят могучие кресты

На берегах оскаленных Аляски.

В земле не тлели строгие глаза,

Что были глубоки и величавы.

Из них росла упругая лоза,

Их выпили сверкающие травы.

И наяву скитальцы обрели

Перо жар–птицы в зарослях сандала,

Мне чудится — на гряды из кораллов

Холщовые котомки полегли! [189, с. 3–4]

Этими прекрасными стихами Сергей Николаевич Марков начинает свой самый известный роман — «Юконский ворон».

И в его книгах о Семене Дежневе, и в книгах писателя сравнимого уровня, Ивана Кратта, и в других книгах, воспевших строительство империи, нет идеологии личного успеха. Скорее это идеология трудной, суровой жизни, жизни–служения, причем служения, как правило, бескорыстного и, как норма, безвестного.