|
Я понял, что он мне предлагает. Если я скажу сейчас «да», если я вступлю с ним в сговор, они хоть сегодня передадут мне «убийцу» Мигуна – Бориса Буранского, любовника дочери Брежнева. И я, назначенный Брежневым, «беспристрастный» следователь, закреплю «чистосердечные признания» Буранского. А тогда – как раз к заседанию Политбюро 4 февраля – кроме материалов «Каскада», еще и мокрое дело на семье главы государства. Красиво? А если я скажу «нет» – завтра же кирпич может упасть мне на голову прямым попаданием. Идет большая игра, в этой игре уже убрали Мигуна, открыто допрашивают Галину Брежневу, так что им стоит покончить со мной, если я действительно вот-вот начну им мешать?
Я встал. – Спасибо, Коля. Если ты предупредил меня по своей инициативе – спасибо тебе, а если тебя уполномочили, то передай им, что я подумаю. Скорей всего, я пошлю вас всех к бениной маме – и тебя, и Мигуна, и Брежнева. И пойду цветы возить с Кавказа – это доходней. – Я вытащил из кармана полсотни, положил на стол и опередил притворно-протестующий жест Бакланова: – Это от будущего спекулянта цветами будущему Генеральному прокурору, расплатишься за обед. Он взял деньги, а я мысленно усмехнулся: когда они придут к власти, они будут брать взятки точно так же, как нынешние, даже еще больше…
Я вышел из ресторана на Советскую площадь. Под заснеженным памятником основателю Москвы князю Юрию Долгорукому ходили, громко урча, голодные голуби. Какая-то старуха, сама по виду нищенка, бросала им пригоршни хлебных крошек, но, опережая голубей, на эти крошки налетала туча воробьев и выклевывала крошки из глубокого свежего снега. Я стоял, не зная, куда мне податься. Справа от площади была Пушкинская улица с Прокуратурой СССР, но на кой мне теперь идти туда? Меся ботинками снег, я пошел влево, к улице Горького – по ней тек поток прохожих, и меня потянуло просто к нормальным людям, без этих кремлевских интриг и страстей. Конечно, горький осадок еще бередил душу простым сознанием, что я струсил. Струсил именно тогда, когда уже ясно, что Мигуна убили не случайно и когда сам Бакланов признал, что я «вот-вот буду им мешать», то есть раскрою тайну этого преступления. Но, с другой стороны, если я выясню, кто убил Мигуна и кто стоит в заговоре против Брежнева, максимум, что меня ждет – повышение в чине до старшего следователя и увеличение зарплаты на 60 рублей в месяц. Так стоит ли рисковать жизнью и этим чистым снегом, ворчаньем голубей, улицей Горького, запахом апельсинов, за которыми выстроилась очередь у Елисеевского магазина? Какая мне разница – останется Брежнев или 4 февраля его обвинят в развале экономики, потворстве коррупции и взяточничестве и вместо него парады на Красной площади будет принимать Суслов, Кириленко, Андропов, Гришин или Романов? Разве они отнимут у меня сына, Ниночек, хруст снега под ногами, знобящий взгляд прохожей блондинки на площади Пушкина и этого чудака-мороженщика в белом халате, который в такой снегопад кричит, притоптывая валенками: «Ма-ароженое! Самое мароженое в мире мороженое!»… Я пересек Пушкинскую площадь и открыл дверь «Международного телеграфа». Этот крохотный филиал Центрального телеграфа появился здесь пять лет назад, в разгар еврейской эмиграции, чтобы отделить тех, кто звонит за рубеж, от прочей публики. Потому что слишком много народу звонит теперь за границу – в США, Австрию, Италию и Израиль – и это деморализует остальную публику. А в этом небольшом «Международном телеграфе» на Пушкинской площади будущие эмигранты слышат только сами себя. Я вошел в тесное, всего на пять кабин, помещение и тут же услышал из какой-то кабины громкий женский голос с неистребимым еврейским акцентом: – Моня, я получила! Я получила разрешение! Через десять дней выезжаю! Что? Нет, теперь не дают месяц на сборы, забудь! Теперь дают десять дней и – катись! И то счастье! Я ждала разрешения всего 16 месяцев, а Гуревичи ждут уже третий год! Но всё! Через десять дней я буду с вами!… Похоже, эта женщина плакала там, в кабине, от счастья, и я почти позавидовал ей. |
