|
Что дипломатия – исчерпала свою роль. Совершенно явно, что Германия решила довести дело до столкновения – и безопасность государства требует встретить его во всеоружии. Если мы не начнём всеобщей мобилизации тотчас же – она позже станет бесполезной, Россия попадёт в катастрофу, мы проиграем войну раньше, чем вытащим шашки из ножен. Несравненно лучше стать во всеоружии – мы же не начинаем войны! – чем из страха вызвать войну – оказаться застигнутыми врасплох. Да мы произведём мобилизацию как-нибудь тайно, в Европе даже не узнают.
Николай заходил, заходил по комнате как раненый, еле скрывая, что ломает пальцы. Его изводило, тянуло в разные стороны, разрывало. Он должен был вот сейчас, вот сейчас принять величайшее решение! – и ни присутствующие, ни отсутствующие, никто не мог помочь ему советом, а голос Господа не слышен был явно. Сколько было у него министров, генералов, великих князей, статс-секретарей – а решать он всегда обречён был сам, колеблющейся, измученной душой! Не было такого одного – твёрдого, умного, превосходящего человека, который взял бы на себя и ответственность, и решение, сказал бы, нет – сразу бы сделал: так, а не иначе! Столыпин! – был такой человек. Вот кого не хватало ему сейчас, сию минуту здесь – Столыпина!… В чём было остриё всей тяжести? Если Германия обманывает нас, то мы – попадаемся, да. (Хотя при наших необъятных границах насколько уж так попадаемся? на какую полоску?) А если Германия искренна – то мы своим шагом вызовем войну, величины которой даже не может охватить разум… Всё время молчавший генерал-адъютант, видя муки Государя, протянул сочувственно: – Да, трудно… Как от удара по натянутым нервам, Николай вздрогнул и резко отсек: – Решать буду я! Да, вспомнил он Сазонову, – что же ваша Англия? Что же стоило ей во все эти дни – сделать одно недвусмысленное заявление? И не было бы никакой задачи. Да! вспомнил и Сазонов, уже он ехал сюда, в последнюю минуту ему подали свежее сведение: несколько часов назад германский флот вышел из Киля и на всех парах идёт в Балтийское море для внезапного нападения! Как?? А Государь – не разрешил минировать! И – как лопнули последние перенатянутые нервы! Урок Порт-Артура невозможно было забыть: – Хорошо, вы убедили. Но это будет самым тяжким днём моей жизни. И наступило облегчение. Как всегда, когда уступишь. Когда освободишься от решения. Сазонов попросил дозволения сейчас же, по телефону из Петергофа, сообщить Янушкевичу, что всеобщая мобилизация начинается сегодня с полночи. Хорошо. А день был – такой тёплый. Море отсвечивало так ласково – неужели в другом месте его уже бороздила германская эскадра, крадясь на новый Порт-Артур? Да так ли? Сведения могут быть и фальшивы. Пошёл – и выкупался. С наслаждением. Но облегчение от уступки и облегчение от купания как-то очень быстро соскользнули. А на душу и на голову – опять давило. То ли предчувствием? В 6 часов принесли телеграмму от Вильгельма. Уже не было ласковости в ней. Никакого противоречия с демаршем посла; твоя мобилизация вызовет опасные серьёзные последствия. Ведь у Австрии до сих пор нет всеобщей мобилизации. Принятие решения ложится теперь всей своей тяжестью исключительно на тебя, и ты несёшь ответственность за войну или за мир. О Боже, как затеснило, защемило! О Боже, как страшно! О, помоги мне снести нечеловеческое это бремя!… И первое движение было – позвонить Янушкевичу и отменить. Но – стыдно было перед своими же подчинёнными. Николай живо представлял Вильгельма – его горящие глаза, его живую страстную манеру разговора, – и пытался вообразить его окончательным врагом, и не мог: он никогда за 20 лет не выступал врагом, это какое-то жуткое недоразумение, какая-то роковая недоговоренность, как 8 января 1905 года: задержать толпу, но не сказано было, как задержать. |
