Но — и она вернётся. Некуда ей будет деться.

А самый важный — Троцкий. Ни молчать, ни бездействовать он не будет. Опасен.

Очень наглый.

Сегодня послал встретить его на вокзал — не от ЦК, но от ПК. Троцкому нужно дать доброжелательный жест. Но умеренный.

По сути — позиции наши с ним сейчас очень сходны.

Конечно, трудно простить ему, сколько он писал — против.

Но если требует момент.

Людей — нет.

Конечно, какой он революционер? — он хлипок для этого. Он — неудавшийся писатель. Но и писатель — небрежный в деталях, неряшливый в мысли, монтирует наспех, чередование меткостей и небрежностей, нет дисциплины ума. Может не вдуматься, и о глубоком вопросе болтать как о проходной пошлости. В сущности он и есть — балалайка.

И мастер подтасовок. Профессиональный лгун.

Но — и какой же оратор! Как эффектно было бы сейчас его использовать. Динамичная сила.

И — свободен от всяких предрассудков.

Во врагах — он опасно остр.

А в союзниках — непереносим.

Но, хорошо представляя его слабости, его беспредельную амбицию, можно умело им руководить, так что он не будет этого и понимать: всё время на первом плане и упиваясь собой.

Умные негодяи всегда очень нужны и полезны.

184

Пленум Совета бесплодно собирали уже два вечера подряд — объявить состав правительства, а переговоры всё не кончены. И вот сегодня собрались уже в таком раздражении — беда была бы головке ИК, если б нечего объявить.

Но напротив, и из утренних газет известно, с правительством всё решено, — и сегодняшний сбор Совета был бессмысленен уже по-новому: якобы что-то он мог утвердить или не утвердить, уже необратимое.

Однако Николай Семёнович, поднявшийся от болезни, с голосом слабее обычного, говорил с большой серьёзностью, как если б только сейчас всё дело и решалось:

— Раньше я боялся ответственности, которая ляжет на нас, если мы войдём в министерство. Но теперь я ещё больше боюсь ответственности, если мы откажемся.

Потом Скобелев звонко-неутомимо, иногда подзаикиваясь, читал и оправдывал декларацию нового правительства.

А Ираклий сидел — в глубокой усталости. И верхи груди болели. Так устал от этой скучной министерской торговли. И так не хотелось теперь идти в министры, отрываться от массы. Как он понял себя за эти недели, он и был силён единственно — в убеждении слушателей, и сколько б их тут ни было. Ему помогала (и отличала от других товарищей по ИК) безошибочная интуиция политической практики. Это она выносила его в огневую речь — и именно тогда, когда такой речи был обеспечен успех. И это она чудесно поправляла Ираклия в затруднительные, смутные, опасные минуты: выходил на речь с несомненным заданным выводом теории или с готовой неумолимой резолюцией, — но как только ощущал перед собой массу, сотни или тысячи ждущих глаз, — в нём вдруг сама оживала и выдвигалась какая-то нужная поправка, подправка, смягчение, — и Церетели неожиданно сам себя корректировал, — и то же, да уже не то выступало так жизненно, что все сразу и убеждались. А потом сам пугался: куда ж этот инстинкт может его завести? — и в кругу товарищей честно возвращался к компасу теории.

Теперь Чхеидзе представлял по одному новых министров, пока только Церетели, Скобелева и Пешехонова, первых двух тут прекрасно знали, но и поднявшемуся Пешехонову аплодировали доверчиво.

Потом выступил Станкевич, предупреждал:

— ... Вы берёте руль государственного корабля, но помните: его повороты надо соразмерять с большой осторожностью, памятуя о судьбе всей России. Сбежавший Гучков сказал: только чудо может теперь спасти Россию. Так этим чудом и являемся мы, демократия.

За Станкевичем — никому не известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству — самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро опубликуют свою декларацию.