За Станкевичем — никому не известный большевик Сундуков: их отношение к коалиционному правительству — самое отрицательное, но сегодня они воздерживаются от прений, а скоро опубликуют свою декларацию.

Затем солдат, трудовик, с поддержкой коалиции. Затем, в чередование, — известный оголтелый анархист Блейхман, бритый, исхудалый, с седеющей шевелюрой, как всегда и с видом и с криком скандала:

— Я — приветствую вступление социалистов в кавычках в правительство! — потому что так они покажут своё настоящее лицо, а будет их там — полтора человека. Все их обещания останутся на бумаге. Одно они будут делать твёрдо — бороться с нами, анархистами. Но мы выдержим, как и против царского правительства. Большевики — непоследовательны, но я уверен, что в конце концов и они станут на путь анархии. Пусть рабочие и крестьяне видят, что путь революции только в захвате власти! Христос говорил: судить не по словам, а по делам. Смеётся тот, кто смеётся последний!

Затем от эсеров — сосредоточенный Гоц:

— ... Мы стремились отдалить этот момент, но история не ждёт. Нам говорят, будто мы отдаём лучших наших товарищей в плен к буржуазии. Это смешно! Наши представители идут в передовые окопы революции. Когда эсер Чернов идёт в министерство земледелия — то осуществлять лозунг „земля и воля”.

За ним вышел от меньшевиков плотный хладнокровный Дан. Воодушевления не было у него и следа, он кисло говорил о новом правительстве. Что вообще — это большая жертва: и партии, и тех товарищей, которые соглашаются взять портфели, но просто без этого, видимо, нет спасения. Иначе — мы откроем дорогу контрреволюции. А те, кто говорят, что входить в правительство не надо, — пусть скажут: а что же надо делать?

И — действительно.

Выпустили ещё двух солдат. Из 11-й армии приехавший Шацкан, не похожий на рядового солдата, заверял, что армия хотя и больна, но после сегодняшней декларации скоро вылечится, отечество не погибнет, — важно то, что теперь военным министром Керенский.

Видя ли неблагоприятную для большевиков обстановку, Каменев подошёл внизу к эстраде и показал — снять его из списка ораторов. Или знал, кто выступит сейчас?

А Троцкий уже — вот, вышел на эстраду и стоял, в ожидании, пока его представят залу.

Он был роста немного выше среднего, а держался очень выпрямленно, как бы выше себя, ещё возвышаемый обильной колеблемой вьющейся шевелюрой. Она ли покачивалась, он ли весь, — но в этом был подготовляемый шаг на трибуну, и отражался в сдерживаемой улыбке длинных губ. И только подпорчивало пенсне, да внизу лица непропорционально маленькая негустая бородка, а то всё вместе было — напряжённость, но и надменность, совсем не как представляемый новичок.

Чхеидзе слабым голосом объявил, что сейчас выступит вождь Первой Революции, последний председатель 1-го Совета рабочих депутатов... — и отдельные голоса, вероятно предупреждённые, закричали:

— Троцкого! Троцкого! Просим товарища Троцкого!

И Троцкий — легко вышагнул к трибуне, теперь Церетели видел его только сзади, с плеча, — и заговорил на весь зал металлическим голосом, ясным звуком, — и сразу стихли всякие разговоры.

— Товарищи! Наша русская революция потрясла не только Европу, но и весь мир! Она застигла нас, группу изгнанников, в Нью-Йорке — и даже там, в этой могущественной стране, где царит буржуазия, — и его голос сразу налился негодованием, — даже там она глубоко отразилась на рабочих. Вы почувствовали бы гордость, если бы видели тех рабочих. Вы бы тогда почувствовали судьбу всего мира!

И уже руки его начали взлетать в жестах, и как будто были удлинены — туда дальше, во весь мир (но слишком выскакивали длинные манжеты, он досадливо подтягивал их). И содрогаясь сам от взрыва внутреннего снаряда:

— Бр-рошен факел революции в пор-роховой погреб капитализма!! Наша революция открывает новую эпоху крови и железа! Но уже в борьбе не наций против наций — а класса угнетённого против классов господствующих!

Эту кровь и железо он провещал с ужасной полнотой звука и чувства.