— Мы неуязвимы, — возбужденно отвечал юноша, побледнев от мистического волнения. — Пролетариат сделал гигантские шаги. Он порвал с политическим прошлым, он понял положительные законы общественного устройства, он покрыл Францию солидарными между собою синдикатами, заставляющими трепетать буржуазию; он основал Всеобщую Конфедерацию Труда, ничего подобного которой нет у наших противников, которая руководит социальным будущим гораздо лучше, чем правительство руководит судьбами политическими. Четвертое сословие, бывшее так долго только идеалом, стало, наконец, прочной реальностью, оно готово действовать, ему достаточно сделать только одно движение, чтобы овладеть народным богатством.

— Ты видишь сам, — сказал с горечью отец. — Я прошу у тебя об'яснений, а ты преподносишь мне речь. Ты говоришь недурно, дитя мое, у тебя есть красноречие, но социальные вопросы решаются не красноречием, а путем цифр.

Лицо Адриена выражало такое отвращение, что юноша не посмел продолжать. Он замолчал, полный презрительной снисходительности к идеям старика, который, слишком хорошо чувствуя это, вздохнул.

— Да, мой сын, ты еще молод, ты открываешь Америку.

Завтрак кончился. Адриен не осмелился предложить сыновьям совместную прогулку; он знал, что они будут скучать, что их души будут рваться к городу. Вычистив свой цилиндр, он отправился, с горечью в душе, любоваться зеленью лугов и лесов.

Его уход развязал языки; Арман и Марсель дали волю своему воображению; Адель, в восторге от красноречия своих сыновей, то и дело вставляла фразы. Она начала наводить порядок в квартире "по-своему", отбрасывая носками ботинка, слегка проводя тряпкой по мебели, но это продолжалось не долго. Как только она сочла этот обряд законченным, она предоставила квартиру прежней грязи и хаосу.

Для того, чтобы почтить 1-е мая, она решилась посвятить четверть часа своему туалету; в это время раздалось мяуканье Трубы: революция наступила. Она видела ее. Впереди шла толпа мужчин, размахивающих саблями, железными брусками, огромными ружьями, поющих "Карманьолу". Они были одеты в лохмотья, при этом довольно живописные. На них были остроконечные шляпы, плоские шапочки, или фригийские колпаки; за ними в колеснице ехала дебелая женщина, окруженная господами в сюртуках и цилиндрах. Потом валила толпа женщин, кричавших: "Повесить их! Повесить!" А за толпой женщин везли гильотину.

Это зрелище иногда принимало другой вид, в зависимости от настроения Адели или недавно выслушанных речей. В это утро ей представилось, что она видит группу Конфедерации с бесчисленными знаменами, испещренными девизами и историческими словами, и Грифюля, верхом на белой лошади, сопровождаемого стройными рядами манифестантов, с красной гвоздикой в петлицах, восторженно поющих "Интернационал".

— Они идут! Они идут! — кричала она, бросаясь к окну.

Хотя молодые люди считали невероятным какое-нибудь серьезное выступление в этот час, тем не менее, они последовали за Аделью: все фасады домов были как бы унизаны головами кумушек, из всех дверей выбегали мужчины.

— Всегда одно и то же, — скрипел отец Мельер.

Он был немного бледен. Перрего, приложив руку к козырьку, всматривался в даль. Его лицо было угрюмо, так как теперь, когда он считал, что революция возможна, он ненавидел ее. Показалась новая группа женщин, среди которых были госпожа Мельер, Жоржетта, Евлалия. Начали обрисовываться силуэты пыльных манифестантов, шедших вдоль заборов. Наконец, правда обнаружилась: всё сходбище у Пурайля затряслось от неудержимого смеха. Филиппина грозила кулаком убегающей фигуре, в которой все узнали Гуржа.

— Это не революция, — простонала Адель.

После того как страх увидеть соседей повешенными исчез, она чувствовала себя обманутой.