II ЧАСТЬ

I

Прошло несколько месяцев. Франсуа Ружмон начинал подумывать о том, чтобы покинуть Пустыри. Его удерживало там его сердце. Бесчисленные нити привязывали его к хаотичной местности, к бродяжничеству, к нищете и энергии существ, населявших новые казармы или гнездившихся в старых потрескавшихся бараках.

Это было очарование простое и грубое, тайна души человека толпы и предместий.

Он уже изжил любовь Евлалии.

Девушка цеплялась за чудные воспоминания о море, скалах, жизни дикой и нежной, в которой впервые проснулось ее сознание самой себя. Ее изменчивое сердце не хотело больше измен. Она окружила Франсуа тем прекрасным флером лжи, которым мы украшаем дорогие места. Зная, что они сошлись, как сходятся воробьи на ветке дерева, она н_е х_о_т_е_л_а извращать слова, связывать поступки, чтобы этим создать права для себя и возложить обязанности на мужчину. Она, наоборот, повторяла себе самой, что он ничего ей не обещал. И зачем было ему это делать? Он хорошо знал, что она отдавалась другим. И если на этот раз она оставалась верной, это не было еще достаточной причиной. Он был свободен!

Она прилагала все усилия, чтобы не быть навязчивой. Раньше недоверчивая, она стала теперь терпеливой, ее прежняя свобода движений сменилась застенчивостью. Благодаря этому, связь между ними продолжалась. И часто у Евлалии была иллюзия, что ее любят, она собирала воедино все воспоминания, и в случае если бы, наконец, пробил час разлуки, ее печаль была бы окружена ореолом. Ибо для простых душ воспоминания не являются чем-то мертвым: они живут, они бьются в них, и если они прекрасны, они и утешают их, и озаряют их своим сиянием.

Франсуа не мог забыть Христину. Она совсем не была тем, что наши деды называли идеалом, так как идеал предполагает качества, которые становятся об'ектом наших размышлений. Она была скорее чем-то таинственным, неведомым, один вид которого заставляет дрожать наши нервы и покоряет нас своему очарованию.

Так как ему приходилось встречаться с нею у Делаборда, так как он видел ее иногда на улице, — Пустыри были для него священной и почти божественной землей, на которой он строил здание своего счастья.

Из-за нее же он оставался у Делаборда и ненавидел его. Этот старик любил ее так же, как и Франсуа. Когда, полный горечи ревности, он оказывался лицом к лицу с хозяином, на старческом лице которого с трудом поднимались веки, он не был больше революционером: это был бедный, безумно влюбленный человек, ненавидевший влюбленного, богатого, старого и немощного человека. Ружмон, с одной стороны, не хотел верить в то, что Христина может дать себя соблазнить, с другой — перед ним теснились самые убедительные доводы.

И, все-таки, он верил в это, потому что влечение уничтожает аргумент так же легко, как поток уносит камни.

В сумерках подсознательного низкий гнев подстрекал его когда-нибудь в день забастовки побудить толпу разгромить фабрику Делаборда.

Эта ревность достигла однажды своего апогея. В одну из сред, проходя по авеню Шуази, куда его привели забастовочные дела, Франсуа увидел выходившего из экипажа Делаборда. Малейшие детали туалета последнего, его свежевыбритое лицо, подкрученные усы выдавали желание быть элегантным.

Делаборд отпустил извозчика. Он шел маленькими шагами и очень нерешительно, по направлению к укреплениям.

"Ему здесь нечего делать", — подумал пропагандист. Вдруг сердце его сжалось от боли: появилась Христина. Теперь всё казалось вероятным. Молодым человеком овладело горькое и оскорбительное недоверие, он мог бы без удивления узнать, что Христина — любовница другого. Руки его похолодели, и, почти теряя сознание, он спрятался в тени ворот какого-то дома.

Толстяк поклонился, неловкий, несчастный и запыхавшийся; ничего в поведении Христины не показывало, чтобы она ждала встречи или была ею удивлена.