Фифина вся как-то гнулась влево, лопатки на спине ее торчали, волосы ее были жидки, цвета пакли. Взгляд ее говорил о смелости, предусмотрительности и малокровии, подбородок напоминал носок широкого башмака, у нее не было ресниц и она шла сгорбившись, как старый винодел.

Исидор заржал от восторга. Она была его собственным, его любимым ребенком. Прижитого Викторией до свадьбы сына он не ненавидел, но один вид его поднимал в нем злобу и застарелую ревность.

— Фифина, браво Фифина, — кричал он со слезами восторга и нежности на глазах. Он оглядывал молодежь, как бы приглашая ее полюбоваться заботливостью и добрым сердцем этой бедной девочки.

— Несет им пожевать, свое дело бросила и несет, это-ли не доброе сердце!

Он увидал своего пасынка Эмилия, который подходил вместе с Арманом Бессанжем и Густавом Мельером, братом Жоржетты. Эмиль был худ, как загнанная кляча, кожа на лице его была натянута и оттого казалась полированной. Поражали губы, похожие на гнилые луковицы, нос у него был лиловый, и он все время сопел. Благодаря куриной груди, ему только что удалось избавиться от воинской повинности. Это был какой-то ублюдок. Несмотря на эту внешность сына, образ отца его в ревнивом мозгу Исидора рисовался неотразимо прекрасным и великолепным. Он представлял себе его тем красавцем, которые дают жизнь только прелестным, златокудрым сиротам или незаконнорожденным. Потому в пьяном виде он с гордостью и бешенством кричал:

— Мой сын — сын графа!

Он подошел к Эмилю и сказал ему:

— И не стыдно тебе, лодырь, дрянь этакая. Что бы матери и сестре помочь?

Хотя время пощечин уже прошло, Эмиль все еще боялся Пурайля. Это был страх чисто животный. На людях, однако, он храбрился:

— У каждого свое дело, — проговорил он упавшим голосом. — Да они уже и принесли все, что нужно. Распаковывают товар.

По мере того как он говорил, он набирался смелости, однако же все-таки прятался за Бессанжа и Мельера.

— Ну, балда ты этакая, заткни фонтан, — проворчал Пурайль и, отвернувшись от сына, во все глаза стал глядеть на жену и дочь, которые распаковывали принесенную провизию. И все окружающие тоже невольно посмотрели туда же. Они смотрели на то, как ужинают вдова и сиротки, также, как смотрят на кормление зверей в цирке. Фифина разостлала толстую полотняную скатерть и расставила приборы. Викторина методически поставила бутылку, хлеб и котелок с ужином. Один из малюток не мог дождаться, пока ему дадут, и сам набросился на хлеб. Смех пробежал по толпе, как ветер по листве деревьев. Вдова положила на тарелки детям, отодвинула свою, довольствуясь коркой хлеба. Это сразу вызвало к ней симпатию толпы. Кумушки ее хвалили, мужчины сочувственно кивали головами.

— Славная бабенка!

Этот успех до слез расстрогал Исидора, он восторгался уже кузиной и бормотал:

— У этой женщины есть понятия…

Тетка Шикоре посмотрела на дымящуюся кастрюльку, у нее сделалось грустное подобострастное лицо, и кое-кто из хорошо знавших ее женщин, шептали друг другу:

— Видно, сегодня ела еще меньше обыкновенного.

Жена Прежело подумала то же. Она перестала жевать свою корку, положила на свою тарелку картошку и протянула ее подруге жизни долговязого Александра.

— В таком горе все братья, — прошептала она.

Громкое "ура" прорезало пространство, поднялся общий восторженный гвалт.