К тому же он жил иллюзией, что идет против великой неправды, ограничивающей жизнь человеческую; он чувствовал себя не песчинкой в океанв, а грозной бушующей волной.

Убеждения его крепким гвоздем засели в его мозгу, и он не расставался с ними ни в радости, ни в горе, нигде и никогда, так он был уверен в том, что день свободы для всех должен настать.

Дул ветер, мягкий и вкрадчивый; к запаху трав примешивался запах навоза, раскисшего асфальта и человеческого тела. Человек взошел на Бютт-о-Кайль и по улице Сет Диаман вышел на Итальянский проспект. В кабачках шла неприглядная гульба. Какое-то кафе сверкало своими фиолетовыми шарами; внутри за столиками сидели бледные женщины, тогда как подруги их, в ярких шиньонах, тангировали под фонарями. Человеку эта картина казалась ужасающей, но все же он посмотрел на нее не без удовольствия. Затем он свернул в улицу Бабильо.

В шестом этаже одного из угловых домов его ожидали: старая женщина, мужчина лет тридцати двух — тридцати пяти, и маленький мальчик. Панели в комнате были выкрашены в излюбленный виноторговцами красновато-шоколадный цвет, выше — стены были оклеены обоями цвета крем с морковно-красными птицами в листве, и среди подсолнухов того же цвета. Основательный длинный стол был покрыт зеленой шерстяной скатерью, и под рассеянным светом лампы колонкой виднелись приготовленные для вечернего чтения книги: "Эксцентричность животных", "Процесс Бренвиллье", "Приключение Фрике в Сиерре".

Старуха, мужчина и ребенок весело окружили вошедшего. Благодаря различию пола и возраста, в сходстве этих трех лиц было нечто страшное и странное. Это были какие-то кубистские лица. Один куб для лба, по два для челюстей и щек, носы — перечницей, цвет лица желто-розовый. Глаза впалые, словно сажей засыпанные, губы цвета печенки у старухи, цвета лесной земляники у мужчины и как вишня — у ребенка. Точно пылью покрытые усы вились над верхней губой мужчины, у старухи на том же месте росло нечто в роде серого мха. Волосы у всех троих были точно из овечьей шерсти, темно-серебристые у женщины, цвета турецкого табака у мужчины и почти лимонного у ребенка. Руки у всех троих были тонкие, выразительные, подвижные, пальцы красные, плечи покатые, мускулы дряблые и подвижные.

— Мы уже и ждать тебя перестали, Франсуа, — сказала старуха и кинулась обнимать его. Ребенок, задыхаясь, как щенок, принялся обнимать обоих.

— Как мы рады, рады, рады, что вернулся, рады, рады, — кричал он.

Франсуа обнимал старуху, она плакала от радости, и эти слезы невольно вызывали какую-то влажность и на его глаза. Чтобы скрыть свое волнение, он схватил ребенка и высоко поднял его с пола.

— Ну-с, маленький мой революционер, как: хорошо живем? Завтра я тебе принесу новую игрушку "танец буржуев".

Он уселся в испещренное, красоты ради, медными гроздями кресло.

— Я опоздал из-за обвала, там погибло три человека. Бедняги!

— Ты обедал?

— Закусил около четырех, но, по правде сказать, голоден.

Он внушительно и серьезно, глазами вождя, смотрел на ребенка.

— Из тебя выйдет хороший социалист, ведь так, Антуан? Ты будешь любить людей и не будешь от них отмежевываться, как какой-нибудь эгоист — Робинзон. Да здравствует революция!..

— Да здравствует революция! — закричал ребенок.

— Вот оно наше будущее, — сказал Франсуа Ружмон, усаживая мальчика у себя на коленях. — Вот он увидит зарю, великую зарю новой жизни, которая так же мало будет походить на нашу, как наша не похожа на жизнь пирамид.