Это счастье забавляло Франсуа. Он любил море более вялой любовью. Его привлекали к нему инстинкты к размышлению, забвению, гигиене. Оно возбуждало в нем меланхоличное сожаление, все то, что остается у цивилизованного человека от неуловимого атавизма. Он вздыхал о стесненной природе, подобно юноше, оплакивающему девственные леса, но только человечество оставалось его истинной страстью. После часов, проведенных на морском берегу, в нем рождалось желание говорить, спорить, побеждать. С каждым днем он все больше ему поддавался. Он проповедывал часами свое евангелие обитателям фермы, пастухам, батракам, трактирщикам, рыбакам, столярам и барышникам. В этом краю, где общественная мысль была очень смутной, он возвещал, главным образом, конец военного режима. Эта тема усваивается крестьянским мозгом. Во все времена земледельцы ненавидели создаваемый в глубине городов безличный закон, отрывающий их от земли и отдающий их в распоряжение грубых властей, требования которых для них всегда непонятны.

Непосредственное соприкосновение с природой, чувство, что все существенное дается обрабатыванием земли, плохо располагают к пониманию закона, предписываемого людьми, которые не пашут, не сеют и никогда не взращивают животных. Кажется неестественным уже одно то, что они едят, они — не производящие никакой жизни, и еще более непонятным, что они издают законы. Если бы, по крайней мере, они были силой, если бы они целыми ордами наводняли деревни, грабили хлеб, масло, животных, человек поля и пастбища проклинал бы их, но мирился бы с этим бичом, как мирился бы с жестокостью природы. Но, в действительности; они не являются силой. И этим-то людям надо уплачивать налоги; им нужно отдавать своих сыновей.

Привыкнув опираться в своей пропаганде на чувства слушателей, Франсуа сеял с красноречием антимилитаризм, в котором находили отзвук чувства его собеседников. Крестьяне находили всегда в его речах отзвук своего собственного недовольства, высказываемого в пламенных фразах, острых словечках, грубых шутках. Ружмон умел рисовать перед ними картину, как на мускулистого малого, вырожденного родителями в поте лица и готового взяться за плуг, чтобы радостно разбрасывать посев… обрушивается чья-то злая воля, как ему приходится покинуть деревню, жить в гнезде болезни, повиноваться людям незнакомым, высокомерным, несправедливым… И для чего? Чтобы уметь вести войну? А к чему она ведет? Разве армия помешала поражению Наполеонов?

Слова Франсуа не были в силах пробить установившиеся в крестьянских головах представления. Тем не менее, крестьяне оживлялись. В глубине их душ закипала ненависть. Рождался энтузиазм, выражавшийся в гортанных криках. Их бесстрастные лица изменялись, становились лицами скандинавских пиратов, с глазами цвета морской воды, лицами древних галлов с круглыми головами, упрямыми скулами, лицами дикарей, готовых ринуться на врага из-за засады. Женщины вмешивались в разговор. Ружмон привлекал и их, зная по опыту, что рекрутский набор волнует их глубже, чем мужчин. Матери-самки, с членами, искривленными английскою болезнью, с безобразными животами, становившиеся уже старухами в тридцать лет, подточенные алкоголем, подобно своим мужьям, приходили на большой двор Бургеля. Усевшись на крыльце, столпившись под навесем, смешавшись с курами, индюками, цесарками и гусями, они ждали барина-революционера, в то время как их мужья толпой выстраивались у стен в одеждах, испачканных землей, пылью и грязью, порыжевших от солнца и прелых от дождя.