Это второй столп человеческих установлений, столь же позабытый, сколь и основополагающий, но отвергаемый впервые. Его можно назвать принципом взаимности или, более по-английски, идеей «отдай-и-возьми». Похоже, что пруссак при всем своем уме неспособен понять эту мысль. Он не может, я думаю, принять идею, являющуюся основой любой комедии, – что в глазах остальных людей он всего лишь другой человек. Если мы применим этот ключ к любым установлениям опруссаченной Германии, мы обнаружим, как забавно ограничено их сознание именно этим обстоятельством.

Немец отличается от других патриотов неспособностью понять патриотизм. Другие европейские народы жалеют поляков или валлийцев, границы которых нарушены, но немцы жалеют только самих себя. Они могут взять силой под контроль берега Северна или Дуная, Темзы или Тибра, Гарри или Гаронны, но все равно будут уныло петь о том, как тверд и надежен страж на Рейне и как жаль, если кто-нибудь посягнет на их реку. Именно в этом и заключается то, что я называю отсутствием взаимности; и вы можете найти это во всем, что они делают – как и во всем, что делают дикари.

Здесь снова необходимо избежать путаницы между этим дикарством и простой дикостью в виде жестокости и даже бойни, которая не миновала ни греков, ни французов, ни любой другой цивилизованный народ в часы жуткой паники или мести. Обвинения в жестокости обычно взаимны. Но в том-то

и дело с пруссаками, что по отношению к ним ничто не может быть взаимно. Подлинный дикарь по определению не сравнивает самого себя с другими племенами даже в том, как сильно он мучает незнакомцев или пленников. Подлинный дикарь хохочет, когда мучает вас, и ревет, когда вы мучаете его. Это исключительное неравенство сквозит в любом действии и любом слове, приходящем из Берлина.

Надеюсь, ни один человек в мире не верит всему написанному в газетах, и ни один журналист не верит газетам больше чем на четверть. Нам следует, так или иначе, быть готовыми к тому, что многое из написанного о германских мерзостях окажется неточно, что придется сомневаться и даже отрицать их. Но есть то, в чем нет ни сомнений, ни отрицаний – в печати и власти императора. В прокламациях императора утверждается, что определенные «пугающие» действия допустимы, и то, что они были предприняты, оправдывается именно их пугающим действием.

То есть была военная необходимость в устрашении мирного населения чем-нибудь нецивилизованным, чем-то бесчеловечным. Очень хорошо. Это внятная политика, и в каком-то смысле это внятный аргумент. Армия, подвергаемая угрозам со стороны иностранцев, делает много пугающих вещей. Но когда мы переворачиваем страницу открытого дневника кайзера, то обнаруживаем его письмо к президенту США с жалобами на использование англичанами пуль «дум-дум» и нарушения различных параграфов решений Гаагской конференции.

Я пропускаю вопрос о том, есть ли хоть слово правды в этих обвинениях. Я с восторгом смотрю в моргающие глаза Подлинного варвара, или «варвара-плюс». Я полагаю, он был бы совершенно озадачен, если бы мы ответили ему, что нарушение решений Гаагской конференции было для нас «военной необходимостью» или что правила, установленные этой конференцией, являются «клочком бумаги».