К вящему удивлению Пруссии это разумное предложение было отклонено. Я верю, что разочарование Пруссии было совершенно искренним. Это как раз то, что я имел в виду, когда говорил, что варвары пытаются обрубить струну честности и ясных записей, на которой держится все сделанное человеком.

Друзья немцев жалуются, что против них брошены диковатые азиаты и африканцы из Индии и Алжира. И при обычных обстоятельствах я бы отнесся к этим европейским жалобам с симпатией. Но обстоятельства необычны. Варварство Пруссии уникально, оно глубже того, что мы обыкновенно зовем варварством. Верно, что в деле обычного варварства тюрки и сикхи вполне могут соответствовать вышестоящим. Общая и единственная причина отказа от использования неевропейских племен против европейцев была названа еще Чатемом, который говорил о краснокожих: такие союзники могут натворить много дьявольщины. Но бедные тюрки после уикенда в Бельгии могут задать совершенно оправданный вопрос: что более дьявольского они могут натворить, чего бы культурные германцы еще не сделали сами без посторонней помощи?

Тем не менее оправдание любой неевропейской помощи серьезнее этих деталей. Оно основывается на том, что и другие цивилизации, в том числе малоразвитые, в том числе удаленные и отталкивающие, в той же степени, что и мы, зависят от того же главного принципа, которому сверхмораль Потсдама объявила открытую войну. Даже дикари дают обещания и уважают тех, кто держит слово. Даже восточные люди записывают обещания, и хотя они делают это справа налево, они тем не менее признают ценность этих клочков бумаги.

Многие купцы скажут вам, что слово мрачного и лишенного гуманизма китайца часто столь же ценно, как и его письменное обязательство. То же под пальмами и сводами сирийских шатров, где открылось великое изречение тому, «кто клянется себе во вред и не изменяет». Безусловно, Восток – это тесный лабиринт двуличности, и отдельный азиат, видимо, лукавее отдельного немца. Но мы говорим не о нарушениях человеческой нравственности в разных концах мира. Мы говорим о новой и бесчеловечной нравственности, отрицающей любые обязательства. Пруссакам объяснили их светочи, что все на самом деле зависит от Настроения, а политики – что любые договоренности растворяются перед «необходимостью».

В этом и заключается важность слов канцлера Германии. Он не стал делать исключения для Бельгии, которое в случае чего можно было бы использовать в качестве подтверждения правила. Он недвусмысленно заявил, как о чем-то приложимом к любым ситуациям, что победа необходима, а честь – лишь клочок бумаги. Очевидно, что полуобразованное прусское воображение на самом деле не способно представить ничего иного, кроме этого. Оно неспособно увидеть, что если все час за часом будут действовать полностью непредсказуемо, то это положит конец не только обещаниям, но и любым проектам. Неспособный увидеть это берлинский философ по умственному уровню оказывается ниже араба, уважающего соль, или брамина, стоящего за касты.

И мы имеем право прийти с ятаганами или с саблями, с луками или с винтовками, ассагаями, томагавками или бумерангами, потому что все это – семя той цивилизации, которую эти интеллектуальные анархисты убивают. И если они обнаружат нас в нашем последнем пристанище перепоясанными странными мечами и под непривычными знаменами и спросят, почему мы боремся с ними в столь странной компании, мы точно знаем, что надо ответить: «Мы боремся за веру и за назначенные заранее свидания, за воспоминания на бумаге и возможность обещанной встречи, за то, что делает нашу жизнь всем, чем угодно, но не неуправляемым кошмаром. Мы боремся за крепкую руку чести и памяти, за то, что способно вытащить человека из зыбучих песков его настроений и дает ему власть над временем».

II. Отказ от принципа взаимности

 В первой главе я определил, что варварство, в нашем понимании, не возникает из-за невежества или жестокости.