Лерминье – тоже гений первой величины[11 - Высказывания Белинского о Кузене и Лерминье во многом совпадают с суждениями А. И. Тургенева (см. наст. т., с. 292–293, 352–353). Об эклектизме Кузена Белинский писал и раньше – наст. т., с. 96.], дни в два ниспроверг авторитет Кузена во Франции и объявил, что французы, как и всякий другой народ, должны иметь свою философию, потому что разум – познавательная сила, не один и тот же у всех людей, и бытие – предмет знания – не одно и то же. По его теории, сколько голов, столько и умов, и все эти умы суть разноцветные очки, в которые и мир и истина кажутся разноцветными, абсолютной истины нет, а все истины относительные, хотя они и ни к чему не относятся. Християнская религия абсолютная, и ее божественный основатель на царство духа указал нам, как на цель наших верований, и чрез дух же обещал ним постижение этого благодатного и бесконечного царства; но Лерминье не христианин, а сен-симонист. Впрочем, и у нас нашлись добрые люди, лет двадцать уже сидящие неподвижно на синтезе и анализе[12 - О намерении Белинского «спихнуть» Полевого «с синтеза и анализа» см. прим. 9 к рецензии на XI–XII тома «Современника».] и от души поверившие французскому болтуну, что истина не одна и что каждый народ должен иметь свою философию. К этой германско-французской школе принадлежат Мишле, Кине и несколько других фразеров. Конечно, это люди не без дарований, не без ума и не без сведений, но видите ли что: над ними сбылись эти насмешливые стихи нашего великого баснописца:
И сделалась моя Матрена
Ни пава, ни ворона[13 - Цитируется басня Крылова «Ворона».].
Мы уже сказали, что условие достоинства всякого действователя на литературном поприще есть его народность; а эти люди, сделавшись германцами, в то же время не перестали быть французами. Оба эти элемента в них не проникли конкретно один другого, а остались неслившимися отвлеченностями. И потому в них беспрестанно враждуют конечный рассудок с претензиями на мировое созерцание. Результатом этой борьбы необходимо долженствовали быть произвольность во мнениях и надутая фразистость в выражении.
Книга, подавшая нам повод к этому длинному рассуждению о французах, есть сочинение, как значится в ее заглавии, знаменитого Мишле, ученого германско-французской школы. По выходе ее перевода почти все наши журналы пали перед нею ниц: имя великого Мишле для них было ручательством достоинства книги[14 - Восторженные отзывы о Мишле и его книге были опубликованы в «Современнике», 1838, т. X, отд. IV, с. 71 первой нумерации; в «Библиотеке для чтения», 1838, т. 27, № 3, отд. VI, с. 19 и № 4, отд. VI, с. 34, т. 31, № 12, отд. V, с. 53–60, в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду», 1838, № 19, 7 мая, с. 369.]. В самом деле – француз и еще новой школы —
Как тут сметь
Свое суждение иметь![15 - Неточно приведены слова Молчалина из «Горя от ума» Грибоедова (д. III, явл. 4).]
Что же такое этот великий господин Мишле? – Это просто один из людей, очень обыкновенных везде, даже и у нас, и немногим выше тех литературных судей, которые у нас становятся перед ним на колена. Впрочем, его праздник у нас уже проходит: те самые люди, которые прежде с торжеством и коленопреклонением провозгласили его имя, вместе с другими именами того же сорта, теперь уже начинают разочаровываться в его генияльности. Вот что значит подрасти! А то бывало – не смей и слова сказать о новых французах; по крайней мере мы и теперь еще помним, как, лет семь или восемь назад, в одном журнале напали на г. |