|
Но этот визит отличался от всех прежних, и когда Хью устремился наверх, сбивая своим стулом последнюю краску с зеленых перил, я представил себе, наконец, встречу с мужем-рогоносцем, до той поры остававшимся в моих глазах младенцем у обнаженной материнской груди. Входная дверь толстого серого металла хранила недавние следы насильственного вторжения. Внутри не обнаружилось никаких следов этого мужчины, ничего, связанного с сыном Жака Лейбовица, никаких принадлежащих ему предметов, за исключением подписного экземпляра «Ралли» и ободранного, наполовину съеденного персика, брошенного возле кухонной раковины в добычу муравьям. От этой улики Марлена Лейбовиц поспешила избавиться, и я услышал, как плод, словно пьяный опоссум, шмякнулся о капустное дерево, пролетев предварительно мимо каучуконосов.
— Это же персик! — поразился Хью. — Персик, — подтвердила она, приподымая брови, намекая: понятия ни о чем не имею. Хью подбежал к окну кухни, я побоялся, как бы он не врезался во что-нибудь стулом, перехватил его, началась возня, чересчур яростная — Хью ревнует, сообразил я — и пока я усаживал его на безопасное место посреди комнаты, наша хозяйка достала из покосившегося комода, который, похоже, недавно взломали, стопку глянцевых каталогов. — Все, можно идти. — Здесь очень мило, — провозгласил Хью, сцепив израненные руки на мощном лоне. — Так чисто. Чисто и непривычно, почти нет следов того, что мы называем искусством. Только ваза от Клэрис Клифф, разбитая, кое-как склеенная, да мелкая серая речная галька, выложенная рядком на книжной полке. — Почти все наши вещи на складе. «Наши»? — Мы уезжали в большой спешке. Оливье приехал сюда защитить клиента от местных браконьеров. И где же он сейчас? — но я не мог задать этот вопрос. Брат с интересом обернулся к ней. — Кто здесь живет? — Что? — Кто здесь живет? — Сумасшедшие всякие, — ответила она. — Давайте скорее! Нам пора.
20
В Болоте жизнь текла медленно, как мне помнится, тоже, конечно, не ФУНТ ИЗЮМУ, пронзительный ветер с Пентлэнд-Хиллз и холодный дождь всю зиму, четыре раза меня бил по шее град, не говоря уж об изморози на лобовом стекле «воксхолл-кресты», словно россыпь мелких алмазов промозглой ночью. Последнее выражение принадлежит Мяснику, и эта ПОЭТИЧЕСКАЯ ВОЛЬНОСТЬ была непростительной, все тут же решили, что принадлежит она Немецкому Холостяку. Россыпь, блядь, алмазов, сказал папаша, такая уж у него привычка, злился он, когда пивную к шести часам закрывали. Ко дню рождения Черепа Мясник в тот раз сделал собственного изобретения размораживатель с резиновыми присосками, Господи спаси, посадил аккумулятор «воксхолла», на том, как говорится, и КОНЧИЛСЯ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ. Россыпь, блядь, алмазов, повторил отец. Затрахайте меня вусмерть — алмазов! Не всегда идеальная жизнь, признаю, но спокойная, пристойный зазор от одного события до другого, как расстояния между муравьями, чинно шествующими по тропинке. От Дарли до Коймадаи встречается то разлагающийся опоссум, то миксоматозный кролик. Мясные мухи тикают на кустах. За все эти годы шершавый голос отца так и не смолк. Вот в чем смысл: дайте передохнуть в промежутке, и мы справимся с чем угодно. Но Сидней, Господи Боже, как КИТАЙСКИЕ ПЕТАРДЫ в день Гая Фокса, бум-бум-бум, без остановки, от взрывов у меня долгие мышцы электрифицируются, я бы предпочел провести воскресенье в Бахус-Блате, когда мама плакала в своей комнате, А КОГДА ПРИХОДИТ ВЕЧЕР, НЕ ОТВАЖИВАЙСЯ СУЛИТЬ СЕБЕ РАССВЕТ. Медленно текло время в те дни, делать нечего, украсть кубик из ледника и следить, как он просачивается сквозь ткань кармана. |
