Мой брат, так мне сказали, попытался вскарабкаться на ограду с шипами, для чего выдрал с корнями забетонированную скамейку, сломав все четыре четвертьдюймовых болта, приволок ее на клумбу — вполне разумные действия, по моему суждению, — но скамейка в самый неподходящий момент провалилась под его весом, металлический шип попал в штанину серых фланелевых с иголочки брюк и разорвал их от обшлагов до мешковатых трусов.

Бедный мой дурачок! Я выждал, пока он не вернулся к воротам. Как он взвыл, увидев меня, рванулся ко мне, оступился, попытался обнять через решетку. Он просился домой, домой, и все тут. Ему потребовалось время, чтобы отдышаться, и не сразу я услышал историю о том, как он попал в парк и кто теперь его выпустит.

Затем я предстал перед заносчивым низкорослым снобом, охранявшим вход в «Клуб Спорщиков», а когда он попытался не обращать внимания на меня, мое двадцатидолларовое пальто и свежие разводы от соплей моего брата на рукаве, я попросту сгреб его, эту мелочь дворецкого — всего-то ничего, да и то удерживалось корсетом — и пронес его через поток транспорта, словно свернутый коврик, а когда мы добрались до ворот, предложил ему на выбор: выпустить моего брата или присоединиться к нему.

Он предпочел выпустить, так что я бережно опустил его на тротуар и смотрел, как большими трясущими руками он достает здоровенное кольцо с ключами и распахивает ворота. Хью зыркнул на меня, сморгнул и яростно оттолкнул в сторону.

Я ухватился было за него, но он проскочил мимо, стремглав на улицу. Споткнулся о бордюр тротуара на другой стороне и устремился вверх по ступенькам в здание клуба.

Маленький дворецкий, надо отдать ему должное, не бранился и не угрожал. Наклонился, подобрал отвалившуюся от ливреи пуговицу.

— Вы пьяны, — сообщил он.

И, не удостоив взглядом костюм от Армани под моим распахнувшимся пальто, с гордо выпрямленной спиной удалился обратно в особняк.

Я взял такси до Мерсер-стрит, а там налил себе очередную порцию «Лагавулина» и добавил — к черту общество солодового виски города Эдинбург — горсть колотого льда. Черт бы побрал Хью. Еще позже, когда в Токио наступило утро, я проснулся, умыл рожу, спустился вниз по скверным ступенькам и пошел по Мерсер-стрит до Кэнел-стрит, где приобрел краски от «Пёрл». На четвертом этаже прикупил блокнот и коробку чернильных карандашей.

42

Великий художник развопился, когда выяснилось, что никто, кроме Марлены, о нем слыхом не слыхивал. Он же НИЧТО без своего искусства, этой подпорки, расщепленной палки, поддерживающей веревку с бельем.

Хью Бойн — совсем другое дело. Я нырнул в этот город, словно УТКА В ВОДУ. Сидел на образце складного стула перед базаром на 3-й улице. Если не считать того, что его ножку обвивала цепь, я вполне мог сойти за ОХРАННИКА по ту сторону БАРХАТНОЙ ВЕРЕВКИ. На мне толстое и мягкое итальянское пальто, черный шерстяной шарф, я скрестил на груди свои ОГРОМНЫЕ РУКИ. И тут явилась полиция. Вынырнули из «Макдоналдса» и направились прямиком ко мне, пушки, дубинки, наручники болтаются на здоровенных ягодицах.

Я подумал: вот я, ИНОСТРАНЕЦ, занимаю место на общественной дорожке в НАРУШЕНИЕ ЗАКОНОВ. Но копы, как говорится, плевать на это хотели. У них были дела поважнее — кто знает, какие, — например, найти РУЛОН БУМАГИ и подтереть свои БОЛЬШИЕ-ПРЕБОЛЬШИЕ ЗАДНИЦЫ.

Тогда я впервые обратил внимание на БЕЗЗАКОННЫХ ПЕШЕХОДОВ, которые не слушались знака СТОП на 3-й улице и так называемом авеню Америк. Мельбурнские копы стащили бы НАРУШИТЕЛЕЙ обратно на тротуар и прочли бы им лекцию о состоянии их умственного здоровья, но копы на 3-й улице по этому поводу даже НЕ ПУКНУЛИ, извините за выражение. Понесли свои жирные задницы вниз по улице — им бы тележку, — а я оставался на свободе и дождался возвращения Оливье с базара с новеньким складным стулом под мышкой, за 13 долларов, черный, сверкающий, как «мерседес-бенц».