Сильва Гитович, которая работала в ленинградском отделении Союза писателей, на всю жизнь запомнила, как Жданов выступал в Смольном по поводу Зощенко и Ахматовой: «На трибуне Андрей Александрович Жданов — представительный, полнеющий, с залысинами на висках, с холеными пухлыми руками. Он говорит гладко, не по бумажке, стихи цитирует наизусть. Все, что он говорит, ужасно. С каждой его фразой напряжение все более и более возрастает. В зале тревожная, щемящая тишина. Все боятся посмотреть друг на друга».

Дело не ограничивалось одной поэтессой, одним прозаиком и одним фильмом. Это был урок остальным. Постановления ЦК перечеркивали надежды интеллигенции на то, что после войны репрессии прекратятся и настанут более свободные времена.

5 января 1948 года Сталин и Жданов посмотрели в Большом театре оперу Вано Мурадели «Великая дружба». Постановка им не понравилась. Сняли с должности председателя Комитета по делам искусств Михаила Борисовича Храпченко (известного литературоведа и будущего академика) «как не обеспечивающего правильного руководства».

Сталин обратился к тогдашнему руководителю агитпропа ЦК Дмитрию Шепилову:

— Слушайте, товарищ Шепилов, почему у нас нет советских опер? Всякие там итальянские, немецкие, хорошие русские есть, а советских нет?

Шепилов доложил:

— Товарищ Сталин, это не совсем точно. У нас есть хорошие оперы. Например, «Тихий Дон» Дзержинского, «В бурю» Хренникова.

Сталин его не слышал:

— Надо заняться этим делом. Разобраться, почему нет, и создать условия для того, чтобы такие оперы были.

В феврале появилось разносное постановление ЦК «Об опере Мурадели «Великая дружба». В том же году собрали Всесоюзный съезд советских композиторов и провели трехдневное совещание музыкальных деятелей в ЦК. За формализм жестко разносили не только Вано Ильича Мурадели, но и таких выдающихся композиторов, как Дмитрий Дмитриевич Шостакович и Сергей Сергеевич Прокофьев.

Жданову было поручено председательствовать на заседаниях оргбюро и руководить работой секретариата ЦК, что означало: он — второй в партийной иерархии. Иностранные журналисты отмечали: в Ленинграде портретов Жданова больше, чем Сталина. Такой «иконографии» они не видели ни в одном другом городе сталинской России.

На ужинах Сталин сажал рядом с собой Жданова и назначал его тамадой. Правда, всякий раз объяснял Андрею Александровичу, когда и за кого пить, а иногда и буквально диктовал текст тоста. Другие члены политбюро, потом и кровью пробивавшиеся наверх, не любили Жданова, которому, как им казалось, слишком легко далось возвышение по партийной лестнице. Завидовали ему — как без этого!

«Он неплохо играл на гармони и на рояле, — писал Хрущев. — Мне это понравилось. Каганович же о нем отзывался презрительно: «Гармонист». Каганович часто ехидно говорил:

— Здесь и не требуется большого умения работать, надо иметь хорошо подвешенный язык, уметь хорошо рассказывать анекдоты, петь частушки, и можно жить на свете.

Признаться, когда я пригляделся к Жданову поближе, в рабочей обстановке, стал соглашаться с Кагановичем. Действительно, когда мы бывали у Сталина (в это время Сталин уже стал пить и спаивать других, Жданов страдал такой же слабостью), он бренчит на рояле и поет, а Сталин ему подпевает. Эти песенки можно было петь только у Сталина, потому что нигде в другом месте повторить их было нельзя. Их могли лишь крючники в кабаках петь, а больше никто».

Почему же Андрей Александрович попал в немилость?

Сталин постоянно менял кадры, выдвигал новых людей.