— Там кто-то есть, — повторила Иголка.

— Кто первый вниз? — спросил Голова.

Ясное дело, я спустился первый. Присмотрелся уже, привык к слабому свету. Попали мы в агромадный тоннель, конца-края не видать, да он еще изгибался. Когда спустили пушки и жратву, Голова опять стал крутить карту. Но я уже понял — дело это глупое.

— Нет у нас дальше карты, — шепотом признался Голова. — Труба дальше за стеной…

Я резко крутанулся. Кто-то смотрел из мрака, но не показался. Может, и крыса, а может, и чо похуже.

— Там кто-то пробежал, — показала в другую сторону Иголка. — Я не заметила, очень быстро.

— Это просто крысы, — сказал я. — Пошли, что ли?

«Лучше оставить ее наверху».

Я чуть рожей в лужу не плюхнулся. Маленько напугался, хотя Чич со мной уже так говорил. Хорошо, что я твердый, и вообще — смелый и умный, это Иголка меня так называла, а она врать не станет. Потому я не шибко напугался, так только, слегка.

Лучше оставить ее наверху. Это он про Иголку. Странно даже, чо отшельник вдруг такой заботливый стал. Только он больше в мозги мне не лез и смотрел вроде как в другую сторону. Нет, подумал я. Дело, конечно, хорошее, но одну я ее не брошу. Да еще попробуй ее уговори!

Чич отвернулся и пожал плечами. И мы пошли. По шпалам топать оказалось очень трудно, я то проваливался, то бился пальцами. Хорошо, что я твердый, не особо больно, зато Чич и рыжий натерпелись. Долго шлепали до поворота, там опять изгиб начался. А за изгибом вдруг…

Вместо тоннеля стены стали блестящие, что ли. Слева вообще стенка исчезла, вместо нее асфальт ровный, колонны, надписи какие-то. Говорить здесь пришлось шепотом, и все равно эхо птицей билось, страшновато маленько даже.

— Голова, это чо?

— Это станция метро, — рыжий охрип, от волнения, что ли. — Такая, как мы за Пасекой видели, помнишь?

— Чо мне помнить-то? Нас там чуть не поубивали всех. Никто станции и не видал.

Я запрыгнул наверх. Оказалось, там вовсе не асфальт. А вроде плитки, как на Факеле в душевых, только здоровенные такие. Походил среди колонн, все в гладком холодном камне, красиво так, если факел близко поднести. Только холодно очень. В одной стороне — завал, там плиты с потолка дорогу загородили. В другой стороне — аж четыре лестницы наверх. Я похожие лестницы в магазине большом видал, когда мы на юге охотились. Только там лестницы короткие были, но дядьке Степану все равно никто не поверил, что ступеньки сами людей несли. Степан тогда клялся, а потом разозлился, топором ступеньки выломал, а внизу-то, ешкин медь, колеса здоровенные! Бык тогда четырнадцать ступенек насчитал, удивлялся очень, чо за люди в Москве до войны жили, раз не могли четырнадцать ступенек ногами пройти?

Здесь ступеньки посчитать я не мог. Сотня, наверное. А то и больше. Труба с четырьмя лестницами загибалась вверх, там совсем было темно. Но лестницы в середке провалились, из дыры торчали зубья колес, провода, обломки ступенек. Но… зато сверху дул ветер.

Свежий ветер.

На плитке пыль и замазка комьями лежала, на три пальца толщиной, мокрые куски сверху сыпались, и пахло как… как на ферме пахло, где ведра храним, сыростью.

— Зачем тут рельсы? — спросила Иголка. — Вагон же большой, я сама видела. Не могли они вагон под землю запихать.

— Они сквозь дырки сюда доски скидывали, а вагон здеся сколачивали, — объяснил Голова. Вот до чего умный у меня друг, все на свете знает!

— Славка, ты глянь наверх. Уходи оттуда, — зашумела Иголка. — Потолок больно хилый, того и гляди — рухнет.