— Бежим отсюдова, рыжий.

Бежали мало, но мне показалось — целый час. Кусты колючие одежду рвут, не колючки, а прямо крючья какие-то, и все в рожу метят. И навроде паутины, белое, скользкое, к роже липнет, к рукам, не отодрать. Мне-то ничо, а рыжий позади скулить стал, мол, руки жжет. Я сразу приметил, что самые злые колючки — там, где лицо, и ветки кверху смыкаются. Хреновую мы тропку выбрали, кто-то низкий, широкий ее вытоптал. Рядом справа — крыши на земле лежат, дом, видать, был, да целиком провалился, что ли. И забор, где стоймя, а где лежа, на воротах номера еще видны, хотя ворота вполовину сгнили. Эх, сюда бы большой командой наведаться, небось добра всякого куча! Вонючки-то тупые, с пользой все равно применить не умеют.

— Голова, тихо, там кто-то есть.

Дядька Степан как-то выпил, про червей с лапами болтал, про тварей клыкастых, что днем в реке, а ночью на берег выползают. Может, и сказки все, да только вовсе мне тропинка не нравилась. За поворотом что-то висело, качалось маленько. Я встал, рыжий мне в спину ткнулся, дышать перестал. Стоим, слушаем, вроде никто за нами не идет. Река рядом совсем, плеск слыхать, ага, и рыбой завоняло да травой подводной.

Рыжий мне в лапу аркебуз свой спаренный сунул, два стальных шарика на взводе. Молодец, на ходу снарядить успел, что ли.

— Слава, ты глянь, пакость какая…

И точно пакость. За поворотом кусты враз кончались, стояли мертвые деревья, одни суки без листьев. На суку висела порося дикая, живая еще, башкой вниз, по клыкам мухи ползали. Тулово все у ней в паутине запутано было, видно, копытами билась, да не отбилась.

— Славка, кто ж ее так?

— Не подходи, прилипнешь. Видать, к ночи за ней приползут.

Пожалел я, что с нами Бурого нет, он бы мигом учуял, в какой стороне засада. Я решил — по тропе дальше не пойдем. Тот, кто свинью так ловко скрутил, половчее крысопса будет, лучше нам с ним в драку не вязаться. Справа стена кирпичная наискось лежала и крыша, в дырках птичьих вся, видать, ангар когда-то завалился. По стенке мы потопали, с той стороны спрыгнули — и попали на берег.

Тут все в обломках было, на три метра в высоту — крошка из камня, ржавых крепежей да кирпича. Здорово когда-то палили, даже не понять, что за дома стояли, каша от них осталась. Хвала Факелу, у воды не напал никто. Добрались до бережка, за катером перевернутым место нашли, залегли. Голова так дышал, будто рожать собрался.

— Славка, у меня… уфф… баллон пустой. Сил уже нет. Так с собой и таскать?

— Бросай, чо. Потом вонючки нам же продавать его принесут. Взад выкупим, ага.

— Славка, я даже очухаться не успел, зараза такая. Она как буркалы выпучит, у меня руки и ослабли…

— Все, не галди. Будешь галдеть — с того берега приплывут! Лучше смотри, чтоб сзади никто не подлез.

Рыжий замолчал, а я стал смотреть на реку. Говорят, до войны реку тоже называли Москвой, как и город. Теперь все так и зовут — Река. Чудно все же люди жили, ох, чудно. Батя говорит — до войны в Реке рыбы съедобной почти не водилось. Мол, люди столько грязи в реку напускали, что рыбу нельзя было есть. Тут батю кто-то обманул. Не может такого быть, не собрать столько грязи, даже если всю желчь, все могилы в реку высыпать. Рыбы вон сколько плещется, аж из воды прыгают. Другое дело, что голыми ногами в реку лучше не залазить — отгрызут ноги, ага, и охнуть не успеешь.

А еще — туманы часто, вон и сейчас туман с той стороны ползет. Ну чо, почти никогда толком тот берег не разглядеть, даже зимой парит, ешкин медь. Одни умники говорят — это по центру реки горячая струя, от нее пар. Другие говорят — это шамы балуют, их на реке в лодках видали, шамы воды не боятся, они ее в туман превратить могут.