Дворовые со всего господского дома столпились возле забора, чтобы послушать Дунино пение. Даже повар, дородный старик Савельич, утирая потный лоб, пришел из кухни.

Потом — уж куда больше! — сама барышня Евдокия Степановна вышла из-за стола. Придерживая на груди голубенький платочек, спустилась в сад. Подошла к Дуне. Спросила ее:

— Так тебя Дуней звать?

— Вестимо, Дуней, — с веселой усмешкой ответила Дуняша.

И вдруг они как-то сразу, обе вместе, вспомнили ту давнишнюю встречу в малиновых кустах, когда были они семилетними девчонками.

Дуня вспомнила, как испугалась барышня, когда она придумала, будто волк из леса бежит, а испугавшись, ревмя ревела. И стегал же ее отец вожжами, узнав, как она барышню перепугала… Вспомнив об этом, Дуня улыбнулась и слегка порозовела.

А барышне Дунечке припомнилось, что вот эта девчонка, которую хвалит сейчас дядюшка, когда-то нагрубила ей, задразнила се, дурой обозвала… Подумать только, ее, свою госпожу, посмела дурой обозвать! Тогда, придя домой, она плакала, жаловалась отцу. А отец утешал ее, обещал наказать дерзкую девчонку. Говорил: «А мы ее розгами! А мы ее розгами! Не плачь, Дунечка». Не наказал ли?

Припомнив все это, барышня Дунечка колюче посмотрела на Дуню, насупила светлые бровки, ничего более не сказав, отошла прочь.

Глядя ей вслед, Дуня удивлялась: ест небось досыта, спит мягко, на работу никто ее не гоняет, а из себя дробненькая… В чем только душа держится? Личико-то какое желтенькое — ни кровинки. Ах, бедная, бедная барышня Евдокия Степановна!

Барышня же Евдокия Степановна не только злопамятна, она и недоброй была. Поднимаясь из сада обратно на терраску, досадовала: чего это дяденька Федор Федорович размяк? Что хорошего нашел в этой чернявой девке? Ишь какие комплименты твердит: «Шарман, шарман…» Подумаешь, шарман! Ничего хорошего в ней нет. Девка как девка, а на язык дерзка.

«Будь моя воля…» — думала Дунечка. Подошла к креслу и села спиной к саду, на хороводы более глядеть не стала.

Совсем поздно девушек отпустили в деревню. Уже в небе Зажглась первая звезда. Погасли розовые закатные облака, и над лесом повис тонкий серпик молодого месяца. Лучи его протянулись до самой земли и, казалось, окунувшись в реку, затеяли игру с серебристой плотвой и пескарями…

Сладко пахло цветущей липой. Еще слаще пахла резеда на клумбе перед домом.

Напоследок барыня Варвара Алексеевна приказала одарить всех девушек. Кому дали рябиновой пастилы, кому — орехов, кому — пирогов. Дуне же приезжий барин самолично сверх того дал два пряника. Да не каких-нибудь, а медовых! Сроду таких пряников Дуня не пробовала. А угостив пряниками, барин сказал ей слова уже совсем понятные, а не какой-то «шарман»:

— Славно поешь и пляшешь… Кто тебя только обучил всему, красавица?

Дуня опустила глаза и ничего в ответ не сказала. Да и что говорить-то?

Жаворонок в небе песнями звенит. Разве его кто-нибудь учит? Соловей вечером над рекой заливается так, что сердце щемит. Откуда это у него? Пляшут стрекозы летним днем, кружатся, вьются… А разве они могут иначе?

Когда девушки ушли, буфетчик вынес канделябры со свечами, спросил: где хотят господа кушать? Куда ужин подавать? Сюда? Или в столовой на стол собрать?

Барышня зябко повела плечами и, отогнав нетерпеливой рукой комара, сказала: тут от комаров житья не будет, а холод такой, что и захворать недолго.

Перешли в столовую. Барышня приказала, чтобы ей подали морошки в сахаре и миндальных печений, больше ничего.

Федор Федорович ходил из угла в угол, переступая в мягких своих сапожках с пятки на носок и снова с пятки на носок. Думал: пожалуй, завтра надобно обратно домой. Загостился. С неделю тут живет.