— Дуня? Ты?

А сам — в краску. Кумачом залился.

Кафтанчик на Петруше хоть и ветхий, но уж до того лазоревый, прямо под стать его глазам! А глаза-то сейчас усталые. Тенью обведены. Видно, всю ночь писал ноты. Умаялся. Что сделаешь? Кроме как Петруше, некому доверить. Антон Тарасович лишь на Петрушу надеется. Знает его старательность. Знает, что все будет правильно — и бекары поставит, где надобно, и бемоли и диезы. Ох, мудреное это дело — ноты! Потом-то, конечно, все ясно-понятно, а сначала в голове незнамо что творилось…

— Ноты давай. Антон Тарасович прислал.

— Дуня…

— Ты в окошко протяни. Я возьму.

— Дуня, повремени немного. Словечко тебе скажу.

Как сладко щемит сердце! Но в ответ ему со строгостью:

— Только мне с тобой и разговаривать. Вот еще!

А самой бы и не уходить прочь от окна. А самой бы стоять тут до поздней ночи. И чтобы Петруша оказал то словечко, какое посулил сказать.

— Ну, давай ноты. Антон Тарасович дожидается.

— Дуня…

— Али не готово?

— Все готово, возьми. Эти вот листки для флейты, эти — для скрипок.

— Ладно. Антон Тарасович разберется.

Бежать надобно. Антон Тарасович ждет. А ноги — ни с места. Вроде бы смолой прилепило к земле.

— Ты бы поспал, Петруша. Ишь какой томный. Тебе ведь соло на виолончели играть.

— Дунечка…

— Что, Петруша?

— Я для тебя романс сочинил.

— Для меня?

— Для тебя. И слова придумал.

— И слова… — Теперь уже Дуня кумачом залилась.

— Хочешь, сыграю?

— Да ведь недосуг мне сейчас, Петруша. Ведь Антон Тарасович приказал, чтобы мигом…

— Тогда беги, Дунечка. Коли Антон Тарасович так велел, тогда скорее беги.

— Будь здоров, Петруша. Побегу.

— Будь здорова, Дунюшка… А у самого в глазах печаль.

Бежит Дуня обратно в театр, а в голове думы, думы, думы… Много ей всего думается. Почему так мил ей Петруша? Уж не потому ли, что он родной Фросин брат? Наверно, потому. Да нет!

Разве в том дело?

Ближе к вечеру, откуда ни возьмись, появилась Матрена Сидоровна и вдруг приказала:

— Снесешь эту кошелку. Отдашь хромой Лизавете.

Дуня мотнула головой: ладно, мол, снесу.

— Куда нести, знаешь?

Как не знать? Хромую Лизку все знают. Она девушкам-актеркам прислуживает. Одевает их, раздевает, в бане моет.

Стрелой умчалась Дуня. Но, добежав до густых кустов, свернула в сторону. Залезла в самую зелень и притаилась. Не будет она спешить. Авось не помрет Лизка, получит потом кошелку. А она, Дуня, посидит в кустах и поглядит, чего там гости делают, как по дорожкам разгуливают, какие один с другим комплимэнтные разговоры разговаривают.

Увидела неподалеку двух барышень. Надо быть, сестры эти барышни. Очень похожие. Прямо на одно лицо. И одеты одинаково: обе в кисейных платьях, голубыми атласными лентами перепоясаны. А кудри у каждой до плеч. Красивые барышни! Круглые, белые, будто репки, водой мытые. Ходят по дорожке взад и вперед, а сами на барина Федора Федоровича глазки скашивают.

Но барин Федор Федорович на них и взора не кинет. Все вокруг другой девицы увивается. А та, другая девица, из себя не важненькая. Чего он в ней нашел? А рот-то как скривила… Фу-фу-фу!

Вечером, рассказывая об этом девчонкам, Дуня погримасничала, как та криворотая, описала во всех подробностях платье, в какое девица вырядилась, и какие на девице украшения — тоже не позабыла упомянуть:

— На шее бусины сверкучие… Серьги в ушах — во! Спереди бант золотой, тоже весь в камушках.