– Ну, что это с нами такое? – спросила Хэпзиба и прижала меня к своему платью головокружительной расцветки.

Я отступила на шаг назад. Вопрос показался мне до смешного нелепым. Я могла бы ответить: «Ну, для начала, в доме стоит майонезная банка с пальцем моей матери», но это было бы незаслуженно грубо, и, кроме того, я думала не о матери. Я думала об отце.

Последний раз я видела Джозефа Дюбуа, когда он сидел у этого самого окна и счищал с яблока кожицу целиком – не самый главный трюк в широко известном репертуаре его штучек. Он делал серпантин. В тот вечер я сидела на полу в пятне растекшегося от лампы света, следила за тем, как лезвие его ножа неумолимо, безостановочно счищает кожуру, и нервничала из-за того, удастся ли ему снять ее до конца, не разорвав. Когда он уже заканчивал, я привстала на колени. Если он сделает это, я повешу на нитку красную спираль на окно своей спальни вместе с другими произведениями, вышедшими из-под его рук и шлепавшимися на подоконник в разных стадиях сморщенности.

«Серпантин для моей Юлы», – сказал он, называя меня детским прозвищем и бросая кожуру в мои подставленные ладони.

Это были его последние обращенные ко мне слова.

Я, не оглядываясь, бросилась к себе в комнату, чтобы он не узнал, что больше всего в этом ритуале мне нравится, когда он называет меня Юлой, как я представляю себя одним из его совершенных творений, а яблочные шкурки на моем окне превращаются в странный ряд автопортретов.

Кэт, увидев, что я плачу, стуча каблуками, взбежала по ступенькам и наклонилась надо мной, размахивая руками, как крыльями. Она напомнила мне одну из самых громкоголосых птиц на болотах, этакую большую курицу, и я почувствовала, как во мне закипает злость, прежде чем она успела сказать:

– Джесси, прости, я все сегодня болтаю и никак не могу остановиться. Конечно, тебе нельзя показываться матери в таком виде и расстраивать ее. Я…

– Ладно, – сказала я. – Не в том дело. Правда.

Бенни с трудом затащила мой чемодан на крыльцо и поставила перед дверью. Я поблагодарила всех и сказала, что они могут идти, со мной все в порядке. Сказала, что плачу просто потому, что устала, и все.

Они отъехали на тележке, громыхая по древесным корням, скоростным ограничителям», как называла их Кэт. Я сказала себе, что надо зайти в дом, но еще несколько минут простояла на крыльце, вдыхая темнеющий прохладный болотистый воздух и чувствуя, как все, что было со мной раньше – крещение печалью, – покидает меня.

Глава шестая

Брат Томас

Он лежал ничком, распростершись на полу церкви и раскинув руки, образуя крест, – наказание за пометки в маленькой, переплетенной в кожу записной книжке. Приор монастыря, отец Себастьян, нашел ее на прилавке принадлежавшего аббатству сувенирного магазинчика, где он на минутку оставил ее, пока показывал какому-то туристу, как пройти в расположенные за магазинчиком комнаты отдыха, а затем отвечал на вопросы другого насчет продававшихся в магазине рыболовных снастей. Как давно монахи их делают? Научились ли они этому ремеслу от островитян или привезли с собой из Корнуолла? Достаточно ли средств от продажи, чтобы обеспечить монастырь? Теперь он жалел, что потратил столько времени на этого человека.

Стоял февраль, первая среда Великого поста, и от пола тянуло холодом, даже сыростью, проникавшей сквозь его черную рясу. Он лежал в проходе между хоров, располагавшихся по обе стороны нефа друг напротив друга, и слушал, как монахи поют вечернюю молитву.

– «О любимая, о сладчайшая Дева Мария», негромко, как эстрадный певец, мурлыкал брат Тимоти.

Когда они закончили «Сальве Реджина», он услышал скрип поднимающихся сидений, а затем усталое шарканье монахов, выстраивавшихся в ряд, чтобы аббат окропил их святой водой.