Так и маялись. За день-то, может, сотни раз обольется кровью материнское сердце, да кому что скажешь, у кого найдешь бескорыстную помощь? Созовут богатеи сход деревенский, а ты норовишь упрятаться куда-нибудь в самый дальний угол, слово боишься вымолвить — баба, кто с тобой разговаривать будет? Решат кулаки по-своему, для своей пользы — твое дело молчок. Попробуй противиться — со света сживут. Вот ведь какие невзгоды приходилось переносить бедному люду тогда! Да, видно, есть на земле правда! Блеснуло народу солнышко, на всей России советская власть установилась, и пошла наша жизнь другим ходом. Стали заботиться, чтобы облегчить бедноте работу. Нам, женщинам, помощь наладили. В Паутихе, помню, «Сеятель» образовался. Я, никак, третьей в него записывалась. А спустя немного времени «Красный Октябрь» с предложениями пришел: давайте, говорит, сливаться. Большому кораблю — большое плаванье! И такое мы сообща пламя раздули — душа не нарадуется. Урожаи год от году все больше и больше снимали, фермы заводили, машины покупали — богатеет колхоз! Много ран было в моем сердце от прежней жизни: несправедливости и обиды до срока состарили меня. И тут ровно помолодела я — никак не могу досыта наработаться. Вот, думаю, счастье где».

Думается, что в угоду времени рассказ сильно идеализирует колхозную жизнь и чересчур чернит доколхозную. Вместе с тем искренность автора в момент рассказа сомнений не вызывает. Хотя вполне возможно, что через какое-то время она могла вспомнить эти же события и под другим углом зрения (впрочем, также искренне).

Нам сегодня трудно представить себе и тот низкий уровень грамотности (грамотности, а не культуры) на селе, характерный для России 20-30-х годов. «В сельсоветах грамотных в 20-е годы были единицы. Самым высшим образованием считалось четыре класса. Я кончил семь классов — работал учителем. Председатель колхоза приходил к нам, ученикам третьего класса, в 30-м году и спрашивал, как вычислить площадь в гектарах. Россия в 20-е годы была лапотной страной».

«Грамотеи» были наперечет в деревнях, нередкими были случаи, когда крестьяне написать письмо приходили в соседнюю деревню, где был грамотный человек. Человек, окончивший 4 класса, уже назначался правлением колхоза, сельсоветом повсюду на различные низшие выборные должности. Легче жить ему от этого не становилось. Тяжка была участь и сельских учителей — агитаторов и проводников всевозможных выборных кампаний, проработок, инициатив.

«Была простой колхозницей. В деревне грамотных никого не было. Кто-то учился одну зиму, кто-то вообще не учился. Я три класса окончила, была самая грамотная. Была школьным работником, учила взрослых, заставляли из сельсовета силой, так бы я не стала. Учила почти два года. Занимались после работы, вечером, человек по 5–7. Сначала буквы учили, потом — цифры. Задачи решали. Например, 10+5=15. Взрослые ходили 3 месяца, не больше. Была грамотная, поэтому выбирали везде. Кладовщиком была, на молоконке работала. На каждую корову давали план. Жили плохо, потому сколько надаивали — сдавали все. Ребенки привезут — еле выкатят с телеги фляги. 12 годов была народным заседателем в суде. До войны разбирались гражданские дела, писали приговор осужденному. Например, бригадир или председатель воровски дали колхознику хлеба или муки. Стало известно — их судил народный суд. Если пропадет лошадь или корова — кто тут работал, того судили».

Мария Федоровна Бабкина (1921) вспоминает о легендарном учреждении 20-30-х годов — избе-читальне. Это, конечно, было средство идеологического контроля за населением. «В деревне сплошь были неграмотные. Комсомольцы и коммунисты организовывали ликбезы, учили неграмотных взрослых. Днем все работали, а вечером учились в каком-нибудь доме.