Барон наконец прекратил расхаживать по комнате и взял со стола лист пергамента. Там были последние известия из Кельна, провинции, которой Мелиадус два года назад решил преподать достойный урок, но, как выяснилось, несколько перестарался. Сын старого герцога Кельнского, которого Мелиадус лично казнил на главной площади столицы, собрал войска, поднял восстание и разгромил размещенные в Кельне гарнизоны Гранбретании. Если бы на помощь не подоспели орнитоптеры, вооруженные дальнобойными огнеметами, то Кельн, пусть и на время, сумел бы выйти из-под власти Империи Мрака.

По счастью, восстание было подавлено. Молодого герцога схватили и должны были доставить в Лондру на потеху знати. Именно сейчас барону очень пришлась бы кстати помощь графа Брасса, поскольку задолго до того, как поднять бунт, герцог Кельнский сам перешел на сторону Гранбретании; он отважно сражался на стороне империи, возглавлял войско, которое состояло большей частью из солдат, что прежде служили его отцу, и теперь именно эту армию он и повернул против империи.

Гнев барона Мелиадуса был вполне объясним, ведь молодой герцог подал дурной пример, которому могли последовать другие. Ходили слухи, что в германских землях его называли истинным героем, ведь до сих пор почти никто не осмеливался противостоять империи Мрака.

Вот если бы граф Брасс мог им помочь…

Неожиданно на губах барона заиграла волчья усмешка. В сознании возник и в считанные мгновения оформился тот самый план мщения, который он не мог придумать уже целый год. Однако теперь Мелиадус решил, что герцога Кельнского сумеет использовать куда более умело, нежели как игрушку на потеху толпы.

Швырнув донесение на стол, барон дернул за шнурок колокольчика, и в дверях показалась обнаженная девушка-рабыня, с телом, щедро умащенным румянами. В ожидании приказаний она опустилась на колени. Барон допускал к себе только рабов женского пола, ибо слишком опасался предательства, чтобы окружить себя мужчинами.

– Отправляйся к начальнику тюрьмы, – велел он рабыне. – И передай, что барон Мелиадус желает лично допросить пленного Дориана Хоукмуна, герцога Кельнского, едва лишь того доставят в город.

– Слушаюсь, мой господин.

Девушка поднялась с колен и, пятясь, вышла из кабинета, а барон остался стоять у окна, и на полных губах его играла едва заметная улыбка.

Дориан Хоукмун в позолоченных кандалах, каковые гранбре-танцы посчитали достойными его знатного рода, пошатываясь и спотыкаясь, спустился по трапу и сощурился, разглядывая громадные башни Лондры, очерченные в лучах заходящего солнца. И если раньше он еще мог бы усомниться в том, что жители Темного Острова в действительности охвачены безумием, то сейчас, при виде этих строений, для сомнений не осталось места, ибо в каждом из них, в их архитектуре, в выборе формы и цвета чувствовалось что-то противоестественное. Но одновременно была в них и неукротимая сила, мощь и интеллект. «Неудивительно, – подумал герцог, – что чужеземцам так непросто понять подданных империи. В их душе слишком много противоречий».

Страж в белой кожаной накидке и белой металлической маске в виде черепа, которая указывала на его принадлежность к определенному ордену, подтолкнул пленника вперед. Хоукмун, который уже неделю ничего не ел и сильно ослабел, покачнулся и едва устоял на ногах. С того самого момента, когда он потерпел поражение в битве при Кельне, ни один человек не обращался к нему. Хоукмун был близок к помешательству и почти не осознавал ужаса своего положения. Почти все это время он провел в кромешной тьме в корабельном трюме, изредка утоляя жажду из стоящего рядом корыта с грязной водой. Его прекрасные длинные волосы свалялись, как войлок, взор померк, кольчуга была разорвана, а одежда заляпана грязью.