Попеняв мне за то, что слово «крахмал» почему-то напечатано как «крохмал» (в отличие от Лены, которая не обязана выполнять функции корректора, я не укоряю ее за грамматическую ошибку в ее материале), ученый секретарь громит меня таким образом: «Вот, например, надеюсь, еще не забытое одесситами слово «балабуст», то есть «хозяин». «Балабуст» — так я слышала от своих соседей по коммунальной квартире. В словаре Смирнова оно выглядит как «балабуз», что, конечно, режет глаз и слух тоже не радует».

Попробуем подняться над уровнем стола коммунальной кухни, где получала свое образование Лена. И обратимся к труду «Русские словари» (Институт имени В.В. Виноградова). Вот что там сказано по поводу исконно русского слова «хипиш»: «фиксируется в нескольких формах — хипеж, хипеш и хипиш». После чего я даже не оправдываюсь, мол, на моей коммунальной кухне говорили именно «балабуз». А расставляю точки над «ё»: как пояснил мне один одесский авторитет-язычник, не «балабуз», но и не «балабуст», а «балабус». Что в данном случае архиважно.

Мне казалось, ученого секретаря Каракину заинтересует другое: по какой такой таинственной причине вместо нашего традиционного «балабуса» Бабель использует русскоязычное слово «хозяин»? Ведь «балабуз» — не просто «хозяин», это, выражаясь по-современному, «босс». А «хозяином» одесситы именовали продавца собственной сельскохозяйственной продукции на рынке. И по сию пору, к примеру, выражение «хозяйское молоко» вовсе не означает, что это молоко принадлежит боссу. Если Лена найдет ответ на поставленный вопрос, она догадается: писатель Бабель так же хорошо знал одесский язык, как и она сама.

Однако это же Бабель, и какую голубую муть он бы ни нес, ее запросто можно оправдать: каждый великий художник видит мир своим уникальным взором, дарованным ему Богом в виде большого одолжения. Потому даже если бы Исаак Эммануилович написал нечто вроде: у четырехметрового розового Бени Крика левый глаз на треугольной голове был заколочен металлической фанерой, наши литературоведы получили бы лишний повод для восхищения величием масштаба образности мышления гениального мастера слова, создающего свои собственные миры на реальных улицах Города. Представляю, на какие бы комплименты я нарвался, написав что-то наподобие бабелевского: «…глаз заката падал в море за Пересыпью» или «Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки…». Большое розовое дело, если солнце встает на западе. Как уважающий себя одессит, тем не менее, рискую прикоснуться к этой с точки зрения элементарно здравого смысла дешевке, созданной пером великого мастера и его воистину «розам из навоза» под маркой одесского языка с «халцедонами из Бердичевской короны» под видом топонимики Одессы. Сто раз поднимался от своего дома по Тираспольской улице, но в порт так и не попадал. Бабелю это удалось с первого раза, на то он и гений.

И напрасно я пытался понять, что имела в виду мадам Каракин, написавшая: «…такой словарь — манифарги, штуки и детский лепет». «Штуки» в одесском языке — «тысячи», это же вам не «штучки». Сто лет назад «штуки» были русскоязычным синонимом наших «коников». Наверняка, слово «штуки» Лена прочла не у Толстого, а у другого Льва, который Славин. Значение слов любого языка меняется со временем, и одесский язык не исключение. К примеру, в упомянутые времена столетней давности слово «штучник» означало «портной», а не то, что сегодня. «Забодал» переводилось на русский язык как «продал», а сегодня — «утомил».