— Ну-ну! — живо заинтересовался Федор Михайлович. — Продолжайте.

— Я не хотел этого говорить, — сбавил тон молодой человек, запоздало сообразив, что такие речи, да еще перед жандармом, выглядят тривиальным доносительством. — Но вы меня вынудили…

— Я вынудил?! — изумился жандарм. — Извините, я вас ни к чему не принуждал. Вы сами разоткровенничались. И, кстати, не в первый раз, — он лукаво подмигнул, словно готовясь выдать смешной анекдот. — Проявили, так сказать, верноподданническое рвение и гражданский долг. Вот это вам зачтется, милостивый государь, ох как зачтется!

— Что?.. О чем вы?.. Я никогда…

— Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.

— Я ничего не велел передавать вам! — снова вскинулся поручик. — Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…

— Не вызовете, — хладнокровно осадил его жандарм. — Во-первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас — бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены-с. И это — во-вторых. А в-третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А-а-а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут — не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил — тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! — весело хлопнул по столу ладонью полковник. — Взял да и отправил парня под конвоем к нам.

— Почему?

— Экий вы непонятливый, — досадливо поморщился Федор Михайлович. — Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так-с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, — жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, — что имеется решение… Да-да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.

Полковник оглянулся с самым серьезным видом, словно кто-то мог подслушивать, указал Саше куда-то в угол, сделал страшные глаза и поднес к уху растопыренную пятерню.

«На подслушивающие устройства намекает, что ли? — не понял Бежецкий. — Нашел, чем удивить! Не удивлюсь, если нас тут десяток кинокамер снимает!..»

— Увы, только одна сила сейчас может вас защитить, — завершив свою пантомиму, снова погрустнел жандарм. — Так что делать нечего — придется вам, дорогой мой Александр Павлович, плюнуть на дворянский гонор, а заодно и на офицерскую честь, и начинать с нами сотрудничать.