Маркиз стоял, словно пригвожденный к месту, в крайнем изумлении и растерянности. Как будто он в двенадцатый, тринадцатый раз смотрел свою излюбленную оперу «Тристан и Изольда» и вдруг в последнем акте Тристан зашевелился, восстал из гроба и весело пропел из Верди: мол, что было, то прошло, и слезами горю не поможешь, и что касается его, то лично он собирается жить счастливо до самой смерти. А кукловод, открыв рот и вытаращив глаза, в совершенном бессилии смотрел, как его куклы срываются со своих ниточек, пренебрегая ритуалами, которые он установил для них с начала времен, и начинают жить собственной жизнью; объятый ужасом король, который наблюдает восстание своих пешек.

Моя мать выглядела совершенно дико, необузданно: шляпу ее подхватило ветром и унесло в открытое море, так что голову ее украшала лишь развевающаяся седая шевелюра; черные фильдеперсовые чулки были видны до самых бедер, юбки были подоткнуты вокруг пояса, одна рука ее держала поводья поднятого на дыбы коня, другая сжимала армейский револьвер моего отца, а позади нее бурлило неукротимое, бесстрастное море — свидетель праведного гнева. И мой муж стоял как вкопанный, словно она была Медузой, и меч его все еще был занесен над головой, как в тех механических сценках о Синей Бороде, которые представлялись в стеклянных витринах на ярмарках.

А потом — будто любопытный ребенок кинул в щель автомата монетку и привел картину в движение. Огромный бородач взревел, оглашая округу истошным криком ярости, и, вращая славным мечом, словно речь шла о защите чести или жизни, атаковал нас всех троих.

В свои восемнадцать моя мать сумела справиться с тигром-людоедом, который разорял деревни в холмах к северу от Ханоя. И теперь, ни мгновения не поколебавшись, она вскинула револьвер моего отца, прицелилась и сделала один безупречный выстрел, который пробил голову моего мужа.

Я чувствовала себя вправе оставить в своем распоряжении достаточно средств, чтобы открыть здесь, в окрестностях Парижа, небольшую музыкальную школу, и дела наши идут неплохо. Иногда мы даже можем позволить себе выбраться в оперу, хотя, конечно, никогда не покупаем билеты в ложу. Нам известно, что о нас много судачат и распускают слухи, но мы трое знаем правду, а обычная болтовня не в силах принести нам вреда. Я могу лишь благодарить Бога за — как бы это назвать? — материнскую телепатию, которая заставила мою мать сломя голову нестись прямо от телефона на станцию после того, как я позвонила ей в тот вечер. «Я никогда раньше не слышала, чтобы ты плакала, — сказала она в качестве объяснения. — Никогда, пока ты была счастлива. Да и кому придет в голову плакать из-за золотых кранов?»

Она ехала тем же поездом, что и я; она лежала на своей койке, так же как и я, без сна. Не найдя на безлюдном полустанке ни одного такси, она одолжила у изумленного фермера старую кобылу, ибо что-то внутри подсказывало ей, что она непременно должна добраться до меня прежде, чем прибывающая вода навсегда отрежет ей путь ко мне. Моя бедная старая няня в возмущении осталась дома: как? Прерывать милорду его медовый месяц? Вскоре она умерла. Втайне она так радовалась, что ее девочка стала маркизой; а теперь я вернулась едва ли намного богаче прежнего, семнадцатилетней вдовой, потерявшей мужа при весьма подозрительных обстоятельствах, и тут же стала налаживать свою семейную жизнь с каким-то настройщиком роялей. Бедняжка, она отошла в мир иной с горьким чувством разочарования! Но я верю, что моя мать любит Жан-Ива не меньше, чем я сама.

Никакая пудра и белила, сколь бы толстым слоем ни были они наложены, не могут скрыть красную отметину па моем лбу; я рада, что он не может ее видеть — не потому, что я боюсь стать ему противной, поскольку знаю: он ясно видит меня своим сердцем, — но потому, что так я избавлена от стыда.

Отец сказал, что вернется домой до темноты.